Он старался думать о Маше, чтобы отвлечь себя от мыслей о том, что его ожидает. И вдруг он подумал, что ему было бы легче умирать, если бы Маша погибла, легче потому, что без нее он не мыслил жизни. Но он знал, что Сизовы унесли Машу и она будет жить… Будет жить и тот, кто вспыхнул в ней искоркой жизни, — частица его существа. И радуясь, что Маша убережет эту искорку и она разгорится в большое и красивое пламя человеческой жизни, Владимир изнемогал от неодолимой душевной боли, которая все нарастала, наполняя его сердце мучительной тоской. Жить! Жить! — билось в мозгу только это — коротенькое, звонкое, как вешняя капля, упавшая с крыши.

Над самой головой Владимира, на ветке яблони, прыгала синица, позванивая в хрустальный свой колокольчик: цынь-цынь-цынь! И с другой яблони доносился этот нежный звук колокольчика. Множество синиц собралось в этот час на яблонях. Владимир не видел их, и ему казалось, что кто-то легонько и настойчиво ударяет по самому верхнему клавишу рояля. Потом порывом ветра качнуло деревья, и они загудели, размахивая голыми ветвями. С купола церкви сорвался железный лист, как черная птица, пролетел над толпой и, громыхая, упал на камни. Пропел петух… И Ольга, зная, что брат ее слышит этот крик петуха в последний раз, зарыдала, и ей отозвался тонкий, леденящий душу вопль женщины. И тогда Ольга, испугавшись, что ее рыдания и эти вопли ввергнут брата в смятение, крикнула:

— Молчите!

И все эти звуки — стеклянный звон синиц, мягкое гудение ветвей, звенящий грохот железного листа, жесткий и сухой, как удар в литавры, и пение петуха, возвещавшего, что ночь ушла и настал день, и плач женщин, и крик Ольги, и глухие барабанные удары пушек — все это в сознании Владимира слилось в мелодию гневной скорби. И ему показалось, что где-то близко запели скрипки, зарыдали флейты, и вдруг все заглушил протестующий и грозный крик медных труб… Владимир удивленно открыл глаза, с трудом размыкая слипшиеся от крови ресницы.

Владимир увидел людей, стоявших за шеренгой солдат, увидел Александра Степановича и Ольгу. Он улыбнулся им, чтобы они поняли, что он тверд душой, хотя ему и тяжко расставаться с жизнью. Лицо его, обезображенное ранами, царапинами, запекшейся кровью, вместо улыбки отразило страдание; толпа качнулась, глухо гудя; люди содрогнулись от жалости к человеку, который умирал за них и которому они ничем уже не могли помочь.

Из голубого домика вышел Фукс и торопливо пошел к яблоне, боязливо оглядываясь. И, подойдя вплотную к яблоне, на которой висел Владимир, Фукс закричал неистово, с визгом, захлебываясь от бессильной ярости:

— Последний раз! Кто ты? Кто?!

Владимир громко, гордо и торжествующе сказал:

— Я коммунист!

Фукс приказал зажечь костер. Тонкая голубая струйка дыма поднялась к ногам Владимира. Красный язык пламени лизнул лапти, сплетенные из липовых лык.

Ольга вскрикнула, и все люди, вздрогнув, отшатнулись.

Солдат плеснул бензин в костер, пламя вскинулось к ветвям яблони, и они затрещали, воспламеняясь, корчась от огня, как будто дерево обнимало человека, укрывая его искаженное болью лицо.

«Ну, вот… я и написал свою книгу», — подумал Владимир, вспомнив слова парторга роты Николая Николаевича, и это была его последняя мысль.

2 октября 1941 года Гитлер отдал приказ по войскам:

Гитлер бросил на Москву ударную группировку генерала Бока в составе двух полевых и трех танковых армий. По расчетам немецкого генерального штаба, войска Бока должны были войти в Москву 16 октября.

Фукс прочитал приказ Гитлера еще накануне. Он задумался и долго сидел неподвижно, дымя сигарой. Потом какая-то сила заставила его повернуться и посмотреть в окно. Он увидел старую, почерневшую от огня яблоню и вздрогнул. Он хотел отвести свой взгляд от окна и не мог. Им овладевал безотчетный и неодолимый страх.

Он был вооружен. Всюду вокруг было множество солдат охраны. Казалось, ничто не угрожало ему, и, однако, все сильней становилось томительное ожидание чего-то страшного, что стояло за окном. Фукс даже вынул пистолет из кобуры и закрыл дверь на ключ.

Но тревога не оставила его и, взглянув еще раз в окно, туда, где раньше стояла клетка, а теперь остался лишь темный круг на земле, Фукс понял, что его страшит не мертвый, а та, живая, что перенесла все муки голода и вдруг исчезла. И чтобы не видеть этот темный круг на земле, Фукс завесил окно и зажег аккумуляторный фонарь. Но страх не проходил. И тогда он понял, что страх этот порожден ощущением бессилия своего перед невидимой силой людей, которых он подвергал мучительным пыткам и казнил, но не мог заставить отречься от своей веры.

«Что же дает им эту силу победить в себе боль, голод, жажду, ужас смерти?» — думал он, вспоминая, как с тихим мужеством умирала Таня Барсукова, пожертвовавшая собой ради спасения своей подруги, как буйно протестующе расставался с жизнью Тимофей, как голодала девушка в клетке, но не прикоснулась к его хлебу, как презрительно смотрел на него этот парень, когда ему забивали гвозди в ладони…

Фукс впервые почувствовал действительную и грозную силу людей, которых он не мог заставить отречься от коммунизма никакими пытками, никакими лютыми казнями.

«Их двести миллионов… Неужели они все такие, как этот?» — подумал он, косясь на завешенное окно, за которым стояло что-то страшное и непонятное. Он увидел на полке книгу в красивом переплете и раскрыл ее наугад, движимый любопытством к неведомому миру, который стоял за окном, в осеннем мраке.

За окном загрохотали танки: они двигались на исходный рубеж для атаки. Ревело множество моторов, и слышны были веселые голоса:

— Nach Moskau![6]

— Vorwärts![7]

Но Фукс не испытывал радости. Он угрюмо перечитывал строки, открывшие ему правду о людях этой непостижимой страны.

Голубой домик сотрясался от железного грохота и скрежета гусениц. Вздрагивала и тоскливо гудела земля, скованная первым сильным морозом.

Еще накануне немцы внезапной атакой обрушились на дивизию генерала Дегтярева и заставили ее отойти на пятую, последнюю, линию обороны — на «садибы» колхоза «Искра».