— А, да пропадай он пропадом, анафема! Покоя из–за него нет! — прорычал он и, стукнув чаркой по столу, залпом выпил вино. — Что, нет у меня такого меча–кладенца, что ли? Почище и подороже еще есть!

 Кинжал подали царю, и он стал с любопытством разглядывать действительно ценный и редкий кинжал, на котором изумруды, сапфиры и бриллианты переливались разноцветными огнями.

 — Чай, дорог он? — спросил царь Ртищева, известного ценителя и знатока дорогих иноземных вещей.

 Федор Михайлович взял кинжал в руки и, внимательно рассмотрев, ответил, возвращая его царю:

 — Два княжества, Казанское и Астраханское, в былые времена отдали бы за него. А кабы наверное знать, что он из Палестины, то и больше можно было бы дать.

 Все головы повернулись в сторону дорогого кинжала, и все глаза засверкали вдруг алчностью. Но сильнее всех загорелись глаза царского тестя Милославского: На него эти слова произвели такое действие, что он даже зажмурился.

 Царь, полюбовавшись вещицей, отдал ее Леону.

 — На, молодец, владей своим сокровищем! И мой тебе совет: не носи ты его за поясом, а спрячь подальше в сундук… Ну, бояре любезные, гости дорогие! — продолжал царь. — Пир мой что–то невесел? Немчин на органе не играет, трубы не трубят и сурны не слышно! Эй, кто там? Позвать скорей немчина да трубачей! Да вина подливай гостям! — приказал он кравчим.

 — Без тебя, надежа–государь, не пьется! — раздался звонкий молодой голос Голицына. — За новорожденную царевну Софию Алексеевну, много лет ей… царствовать!

 — Эка хватил! Ведь не царевич она, чтобы ей царствовать, а всего девчонка! — пошутил царь.

 — Все едино! Может, за царя какого замуж выйдет. Много лет ей здравствовать! — поправился Голицын.

 — Ты что заместо глашатая вылез? — заорал Ромодановский.

 — Ничего, надежа–государь простит! — зашумел Голицын. — Да и чем я не глашатай?

 «Молод больно!», «Молоко на губах не обсохло!», «Голос слаб!» — раздавалось со всех сторон.

 Надежа–государь, не обесславь, за новорожденную Дозволь многолетие! — не унимался Голицын.

 Ну, пусть его! — махнул рукою Алексей Михайлович. Вишь, ему моя дочурка по душе пришлась, — засмеялся царь. — Ну, подожди годков пятнадцать, а там и поженим, будешь моим зятем!

 Все кругом засмеялись царевой шутке, и никому не пришло, конечно, в голову, что эти слова были почти пророчеством. Если Голицын много лет спустя и не стал настоящим зятем царя Алексея Михайловича, то стал очень близким человеком для его дочери и его государства.

 — Что же, государь! — попросил Голицын. — Дозволь многолетие!

 — Ин будь по–твоему, валяй! — разрешил царь. Тогда Голицын вышел на средину комнаты с полной

 чаркой вина в руках; осушив ее до дна, он произнес громким голосом полный титул новорожденной царевны. Остальные подхватили многолетие и осушили все чаши до дна.

 — Добро, спасибо, князь; спасибо, други! — ласково улыбаясь, проговорил царь. — Спасибо на добром слове!

 Царь Алексей Михайлович в такие дни веселых торжеств тоже не любил отставать от других и выпивал изрядное количество вина и браги. Его ласковые глаза понемногу стали терять свое обычное приветливое, всегда несколько смущенное выражение и становились тусклыми; на губах заблуждала хмельная улыбка; но его голос был все так же тих, когда он обращался с шутками к своим ближним боярам.

 Пир был в самом разгаре, когда князь Джавахов подошел к Пронскому, сидевшему недалеко от царя, и попросил его на минутку отойти в сторону, так как у него к нему было дело.

 — Какое такое дело? — с неудовольствием спросил Пронский, но, взглянув на грузина, вспомнил, что, может быть, тот принес ему весть от царевны Елены Леонтьевны, а потому, вставая со скамьи, проговорил: — Пойдем, что ли!

 Они отошли немного в сторону, и Леон, слегка путаясь от смущенья, стал объяснять князю, что любит его дочь, княжну Ольгу, что она тоже любит его и что они просят разрешения обвенчаться.

 Пронский насупился и мрачно уставил на юношу свои холодные серые глаза. Когда же Леон кончил и стал ждать ответа, князь громко рассмеялся:

 — Вот как! Губа–то у тебя — не дура: ишь ведь какую кралю высмотрел! Дочь князя Пронского, внучка Репниных, невеста Черкасского, чем не пара… захудалому горному князьку…

 — Князь! — гордо возразил Леон. — Я тебе прощаю эти слова, потому что ты отец девушки, которую я люблю…

 — Нужно мне твое прощенье! — надменно возразил Пронский. — А моей дочери тебе не видать как своих ушей.

 — За что же, за что, князь, ты хочешь убить нас?

 — Она невеста, уже чуть не повенчанная, потому что обручилась с Черкасским.

 — Насилием обручили ее! — крикнул Леон. Пронский сверкнул на него глазами.

 — Не твое это дело! — скрипнув зубами, прошептал он и повернулся к Леону спиной.

 — Это твое последнее слово? Смотри, потом не раскайся!

 — Ты еще грозить?! — презрительно усмехнулся Борис Алексеевич и, не взглянув на грузина, отошел к столу.

 Леон судорожно схватился за рукоятку кинжала, но вдруг почувствовал на своем плече чью–то руку и быстро обернулся. Возле него стоял боярин Милославский.

 — Что, князь, от ворот поворот получил? — Он рассмеялся мелким, дробненьким смешком. — Эка хватил! Засватал дочку князя Пронского!..

 — Чем же я хуже вашего князя Черкасского, этого старого развратника и разбойника? — спросил Леон.

 — А тем хуже, что рода ты бедного да чужого. Что небось у тебя, кроме этого самого кинжала, ничего и за душенькой нет?

 — Как нет? Сакля есть, земля есть, виноградник есть, — горячо запротестовал Леон.

 — Велика невидаль — твоя сакля! — произнес Милославский с легким презрением. — У Черкасского таких курных изб и счета нет. Виноградников тоже! Эх ты! Вот где у тебя богатство, — указал он на сверкавший у пояса Леона кинжал. — Хочешь, я за него тебе вотчину в Вологде отдам, триста душ, усадьба?

 Леон отшатнулся, пугливо схватился за рукоятку и отрицательно покачал головой:

 — Нет, нет, я не отдам.

 — Или слыхал, что он дороже стоит? Ну, что же, я вторую вотчину отдам, под Новым городом… А если у тебя будут таких две вотчины, то и князю Пронскому не стыдно будет отдать за тебя свою дочь. Что же, идет, что ли?

 — Ты говоришь… князь Пронский отдаст тогда? — вздрагивающим голосом спросил Леон.

 — Непременно отдаст, — уговаривал юношу искуситель, — ты же знатного рода, только беден малость.

 — Ольге и мне хватит…

 — Так–то оно так, да князю–то Пронскому побольше надо. Жаден он!.. Так как же, князь, отдаешь, что ли? Мне тебе услужить охота, а вещь эта самая на что она мне? Так, безделица. По рукам, что ли?

 В душе молодого грузина происходила мучительная борьба. Он знал жадность русских бояр и не сомневался, что Милославский вовсе не из дружеской услуги покупает у него кинжал, а значит, он действительно ценный, если он дает за него целых две вотчины. Но отдать родовую вещь, которую ему завещал отец, а отцу — целое поколение, на это Леон не решался, хотя ценой такой мены и получил бы руку любимой девушки.

 Милославский заметил его колебания и старался поскорее окончить выгодную сделку.

 — Ну что же? Согласен? Давай кинжал, и пойдем выпьем на радостях.

 — А вотчины? — спросил Леон.

 — Гм… вотчины? Ну, купчую на них мы завтра сделаем!

 — Если завтра, — решительно произнес Леон, — тогда и кинжал завтра отдам. Вишь, думаю сперва с отцом посоветоваться.

 — Ин будь по–твоему, советуйся! — проговорил Милославский и как–то загадочно усмехнулся. — А после того приходи ко мне.

 Милославский и Леон разошлись.

 Пир продолжался, и гости все больше и больше пьянели; бубны и барабаны неистово звенели, а скоморохи и плясуны выбивались из сил, притоптывая ногами и выворачивая руки. Кравчие появлялись с новыми братинами, слуги вносили все новые и новые блюда с самыми причудливыми яствами.

 Князь Орбелиани и Леон, пошептавшись друг с другом, первые ушли с пира, никем не замеченные.