— Эка ведь что сказал! — отмахнулся Ртищев.

 В твои–то годы да и жизнь опостылела? Это все от безделья, князь! Займись делом — и тоски не будет!

 — Каким делом–то? — уныло спросил Пронский.

 — В послы просись! Вот мы, никак, с Яном Казимиром столковаться не можем, а ты в Польше уже бывал, язык, обычаи и свычаи знаешь.

 — Так–то оно так, да не по душе мне Польша, — явно смутившись, возразил Пронский. — Мне хотелось бы в Иверскую страну: и страна–то дюже любопытная, да и дело–то по душе.

 Ртищев усмехнулся в бороду и, прихлебывая вино, шутя проговорил:

 — Сказывают, грузинки больно хороши? Посмотревши на царевну, и впрямь скажешь — красавицы. Только спесивы!

 Пронский молчал, потупившись.

 — Стало быть, это ты привел тех грузин? — кивнул Ртищев головой на князя Джавахова и Орбелиани, важно сидевших на противоположной стороне стола.

 Лицо Леона Вахтанговича было бледно, глаза мрачно сверкали, то и дело останавливаясь на Пронском. Он просил царевну, чтобы она выхлопотала ему доступ на ужин к царскому столу, где, думалось ему, удастся поговорить с Пронским, а в случае чего и просить у самого царя за себя и за княжну. Но Пронский встретил его холодно и надменно и сел далеко от грузин. Некоторые из бояр подходили к грузинам, дружески заговаривали с ними, чокались и отходили; они оставались опять одни вдвоем и терпеливо ожидали выхода царя.

 — Нет, не я, — ответил Ртищеву удивленный Пронский и, посмотрев на грузин, встретил злобный взгляд Леона. Но тотчас же он обратился к боярину: — Что ж, устроишь меня послом в Грузию?

 — Что же я? Я что ж? Намедни, кажись, говорил я тебе, что не ко времени нам валандаться с иверцами этими, — уклонился от прямого ответа Ртищев.

 — То зимой было… зимой туда действительно опасно, а теперь как раз… в самую пору.

 — Да я что ж? Как царь, — замялся боярин, но затем тотчас добавил: — А ведомо ли тебе, что царь их, Теймураз, сам на Москву двинулся?

 Пронский с изумлением отшатнулся от говорившего.

 — Впервые слышу!.. Зачем же он едет?

 — Думает, сам лучше переговорит; на царево сердце, видно, надеется. Дескать, пожалеет царь его, старика. Ну вот, обо всем переговорят и восвояси двинутся… Должно быть, и царевна–красавица с ним поедет, — невинно докончил боярин.

 Пронский смотрел на него опечаленными глазами, не будучи в силах произнести ни слова.

 Их беседу прервали страшный шум и поднявшийся в зале крик. Ртищев повернулся и увидал, что князь Леон, стоя пред пьяным Черкасским, громко требовал вернуть ему его кинжал, который, блестя дорогой оправой, висел на княжеском поясе и о котором Черкасский пьяным языком рассказывал своим собутыльникам.

 — Отдай, слышишь ли, князь, отдай кинжал! Он не твой, и ты должен возвратить его мне! — взволнованно говорил Леон.

 — А, так это ты мой убивец? — заревел пьяным голосом Черкасский.

 — Я тебя не убивал, — загорячился Леон, — я только ответил на твое оскорбление. Отдай мой кинжал!

 — Вот погоди, придет царь, пожалуюсь я ему, что убийцы у него не только на свободе рыщут, но еще и на вечери зовутся.

 — Отдай кинжал, — горячился Леон.

 Вокруг них столпились все присутствующие; одни взяли сторону Черкасского, другие — молодого грузина.

 — Отдай, что те связываться с чужою вещью! — кричал один голос.

 — Кинжал не твой, ну и отдай, — горланил другой.

 — Связался черт с младенцем! — шипел по адресу Черкасского чей–то озлобленный голос. — Такого, как тебя, убьешь небось!

 Перебранка начинала принимать угрожающие размеры, когда в столовую вбежал рында с криком, что царь сейчас жалует.

 Царь Алексей Михайлович вошел в столовую в сопровождении Милославского и с изумлением взглянул на столпившихся в кучку бояр. Те при его появлении смолкли и до земли склонили свои головы. Только Леон и князь Орбелиани, поклонившись царю, тотчас же выпрямились и, гордо закинув свои головы, смотрели ему прямо в глаза.

 — Здорово, бояре! Что приутихли? — спросил царь, направляясь к своему креслу.

 Бояре поднялись и сбивчиво стали объяснять распрю Черкасского с Джаваховым.

 — Ничего не разберу, — отмахнулся царь, — говори кто–либо один!

 Но, прежде чем кто–либо из бояр успел сказать слово, князь Леон пробрался через толпу бояр и упал к ногам Тишайшего.

 — Дай слово сказать, государь, — громко и внятно произнес он по–русски, с едва заметным акцентом.

 — Говори, молодец, говори, — ласково ободрил его царь, любуясь тонкой, стройной фигурой грузина.

 В нескольких словах Леон рассказал свое невольное столкновение с князем Черкасским; как тот ударил ни в чем не повинного служилого, как Леон не одобрил этого поступка, как князь дерзко обозвал его за это и в конце концов вызвал его на кулачный бой, от которого Леон отказывался, зная, что бои по праздникам запрещены, и еще потому, что оружие у него и князя было неравное: грузины–де кулачному бою не обучались, а Черкасский оружием отказывался решить их недоразумение.

 — Убийца он! — прервал рассказ отрезвевший Черкасский.

 — Молчи, дай князю досказать, — остановил его царь.

 Леон ясно и коротко докончил рассказ: князь хотел ударить его — на это есть свидетель; обозленный этим, он, Джавахов, выхватил из ножен кинжал и ударил им Черкасского, но ударил неопасно, потому что князь жив и даже собирается жениться; теперь он, Джавахов, требует У князя обратно свой кинжал и готов вторично вступить с ним в бой, но лишь при равных условиях.

 Леон умолк и вопросительно устремил на царя свои жгучие, прекрасные глаза, горевшие огнем одушевления. Царь сидел в глубокой задумчивости. Наконец, тяжко вздохнув, он прервал молчание.

 — Так соблюдаешь ты, Григорий Сенкулеевич, мои указы? — обратился он к Черкасскому. — Вот иноземец чтит мой указ, а ты… к обедне едешь, а что учиняешь?..

 — Прости, надежа–государь, — низко кланяясь, сумрачно ответил Черкасский. — Нрав мой крут больно: иной раз и не совладею с ним.

 — Мало в церковь ходишь, плоти своей молитвою да постом не обуздываешь, вот сатана–то и завладевает тобой! — сокрушенно произнес царь. — Ну, да на этот раз, пои случаю великой нашей радости, я прощу тебя, но помни, Григорий Сенкулеевич, в последний это раз. Буйства твои чрезмерны, и надо положить им предел.

 — Вот скоро женится и остепенится, — ввернул за него Милославский.

 — Женится — переменится, — засмеялись кругом. Царь улыбнулся, после чего обратился к Леону:

 — А тебя, молодец, тоже на сей раз прощу, ради великой нашей радости. Ведь мирволить убийству негоже! Ну а теперь ступайте оба с миром и выпейте по чарке фряжского вина, и да будет все забыто!

 Черкасский повернулся было, чтобы идти к столу, но Леон не двинулся с места и обратился к царю:

 — Государь, ведь я сам открылся, что ранил князя, а мог бы этого и не делать. Но сделал это я потому, что считал бесчестным скрываться. Я ходил к князю, просил его отдать мой кинжал, который завещан мне моим дедом; честным боем предлагал я князю рассудить нашу обиду… а он меня, как пса, выгнал из дома. Государь, прикажи вернуть мой кинжал, а там хоть казни меня, если считаешь мою вину столь великой.

 Алексей Михайлович с изумлением посмотрел на юношу.

 — Что за кинжал такой особый? — спросил он.

 — Он никогда из нашего рода не выходил, вот он чем примечателен, — гордо возразил Леон. — Его Баграт, царь грузинский, из Палестины принес, когда пришел в Грузию проповедовать новую веру тотчас после Вознесения Христова, которое он сам видел; и этот кинжал Баграт, придя в Грузию, отдал нам. С тех пор переходит он из рода в род.

 — Покажи–ка сюда! — заинтересовался царь.

 — Прикажи Черкасскому! — ответил Леон.

 Григорий Сенкулеевич сидел уже с несколькими боярами и усиленно тянул вино из золотой чарки. Когда у него потребовали, по приказанию царя, кинжал, он с сердцем выхватил его из–за пояса и кинул на стол.