Елена Дмитриевна стала со всех сторон обсуждать, как бы ей лучше захватить в свои руки Пронского, как бы ниже склонить его буйную голову к своим ногам, как бы более унизить его гордость.

 Чаще всего она останавливалась на освобождении польской княжны — это большая улика против князя; потом надо помочь молодой княжне Пронской уйти от Черкасского — это разозлит Бориса Алексеевича, а главное ей самой надо было оградить себя от него, и это можно было сделать, только уничтожив единственного свидетеля ее преступления, ворожею Марфушку.

 Это было легче всего, потому что волшебство и ворожба жестоко преследовались уже в царствование Михаила Федоровича, а в особенности при Алексее Михайловиче. Елене Дмитриевне было известно, что еще при Михаиле Федоровиче на стольника Илью Даниловича Милославского, будущего царского тестя, сделали навет подметным письмом, в котором его укоряли, что он хранит будто бы волшебный перстень знаменитого дьяка Грамотина. Милославского долго держали под надзором и пересматривали все его пожитки. Менее счастливо отделался родственник царя Алексея, боярин Семен Стрешнев, обвиненный в волшебстве: он был лишен боярства и сослан в Вологду. Так сурово наказывалось волшебство, совершаемое высшим сословием; простой же народ просто сжигали или топили в Москве–реке.

 Но, обвиняя ворожею Марфушку в чародействе и в знакомстве с нечистою силой, боярыня Елена Дмитриевна могла легко и сама попасться. Врагов у нее при дворе и в народе было немало: все ждали только первой возможности напасть на всемогущую боярыню. Поэтому ей надо было бы действовать очень осторожно, чтобы ее имя при казни ворожеи вовсе не было упомянуто, а то враги сейчас же воспользовались бы этим и начали бы доискиваться истины.

 Ее уже теперь волновало, каким образом Марфушка узнала ее имя и зачем передала о том Пронскому.

 Ей вспомнился холодный осенний вечер, когда нянюшка Марковна тихонько вывела ее из терема, в то время как все уже в доме спали, и повела по темным улицам Москвы. Шли они долго; боярыня много раз хотела вернуться, вся трепеща и вздрагивая от пронизывавшего ветра и тревожившего ее страха. Но слова нянюшки, напоминавшие о недавних побоях и издевательствах мужа, подбадривали ее, и она шла, спотыкаясь на каждом шагу.

 Но вот на самом краю города, далеко от Кремля, в сторонке, показалась маленькая избушка, сильно покривившаяся и почерневшая, с одним слюдовым окном. Елена и нянюшка вошли в нее, согнувшись под притолокой.

 — Прикрой личико платочком, да поплотнее! — шепнула Марковна, и Елена послушно исполнила это.

 В избе, у печки, сидела еще не старая женщина в ситцевом сарафане, вязаной душегрейке и платке на голове, из–под которого выбивались черные пряди волос. Она варила что–то в котелке, стоявшем на горячих угольях. При входе гостей она подняла голову, и Елена увидела темные, проницательные глаза ворожеи, устремленные прямо на нее.

 — Ну вот, Марфуша, привела я ее… Дай нам сушенки, что обещала, — заискивающе проговорила Марковна.

 — Открой лицо, — повелительно приказала ворожея.

 Но Елена не шевельнулась; только ее голубые большие глаза пугливо глядели на ворожею в отверстие платка.

 — Боишься? — презрительно произнесла Марфуша. — Эх вы! Блудливы, как кошки, а трусливы, как зайцы!

 — Пойдем, няня! — дрогнув от оскорбления, шепнула Елена Марковне и потянула ее за шугай.

 — Не гордись, — шепотом ответила няня и прибавила вслух: — Привередница ты, Марфуша! На что это тебе лицо бояр… — Марковна точно поперхнулась.

 — Не надо, не открывай, — пожав плечами, сказала Марфуша и что–то пробормотала еще себе под нос.

 — Мы тебе вона сколько червонцев принесли! — продолжала уговаривать ее Марковна, показывая мешочек с туго набитыми золотыми. — Давай, что ли, снадобье! Ведь готово?

 — Готово давно! — и ворожея достала с полки склянку со светлой, почти прозрачной жидкостью. — Дашь… кому там занадобится, два раза в холодном медку… и конец!

 Она протянула одну руку со склянкой, а другой взяла деньги. То же сделала и Марковна.

 Елена Дмитриевна стояла ни жива ни мертва и хотела только поскорее уйти из этой душной, низенькой избенки.

 — Прощай, б_о_я_р_ы_н_я! — проговорила ворожея, сделав ударение на последнем слове, и, посмотрев прямо в глаза Елене, странно усмехнулась. — Вспомни когда–либо колдунью Марфушку…

 Но Елена не дослушала и кинулась вон из избы; следом за нею заковыляла и Марковна. Боярыне с перепуга даже послышался адский смех, разнесшийся вдруг по пустынным улицам. Она глухо вскрикнула и припала к плечу нянюшки.

 — Няня, няня, слышишь? Смеется! — шептала она дрожа.

 — Бог с тобою, дитятко! — успокаивала ее Марковна. — Ишь, перепугалась! Никто не смеется, это тебе попритчилось.

 Как они вернулись домой, боярыня совершенно не помнила. Ей еще долго мерещилась женщина у котелка, ее черные, пронизывающие глаза и глядевшая из них страшная насмешка.

 Она спросила Марковну, почему ворожея назвала ее боярыней. Та, проникнутая верой в волшебную силу и чародейное знание ворожеи, не колеблясь ответила:

 — А как ей не знать, кто пред нею? Чай, на то она и ворожея.

 В первую минуту Елена содрогнулась от этих слов, но потом скептически решила, что это вздор; ворожея вовсе не узнала ее, а просто сказала наобум. А может, перстень заметила на пальце? Да и в ворожбу, и в чары Хитрово как–то нетвердо верила. Просто это обыкновенная отравительница, которая за червонцы готова кому угодно продать смертельное зелье. С зельем Елена Дмитриевна тоже долго не знала, что делать, боясь употребить его на то, на что оно было годно, но и не имея сил уничтожить его.

 Так длилось, пока она не встретила Пронского, не полюбила его и не отдалась ему.

 Муж узнал или заподозрил это и стал обращаться с нею крайне круто, мучая ее постоянным недоверием и ревностью, и стал еще лютее. Еще горше стало житься молодой боярыне, и однажды, подстрекаемая нянькой и самим Пронским, она вылила все зелье в кружку с медом и подала ее мужу после возвращения его из бани.

 Боярин Хитрово хотя и был очень подозрителен, но выпил отраву, не заподозрив жены, потому что зелье было совершенно безвкусно и мед даже цвета своего не сменил, а через день боярыня была уже вдовой. Родственники мужа стали было поговаривать кое о чем и пускать о ней недобрые слухи, но открыто говорить побоялись; тем дело и кончилось.

 И думала Елена Дмитриевна, что больше эта история никогда уже не всплывет. С годами она стала забывать свой грех, служа по покойному мужу панихиды и положив в монастыри на помин его души вечный вклад. И вдруг опять его смерть встала пред нею грозным призраком и потребовала отмщения.

 Но теперь боярыня была постарше, поумнее, жизнь сделала ее не такой доверчивой, и она не очень–то верила нынче в призраков.

 «Надо самой пойти к Марфушке; прятаться теперь нечего… Если узнает она, так и скажу: что, мол, тебе милее — костер или жизнь? Если жизнь — отправлю ее куда–нибудь подальше, схороню от Бориса, а там полячку потихоньку освобожу и уж тогда за дочку князя примусь. Кстати, у меня и с Черкасским кое–какие счеты есть!»

 Решив так, боярыня бодро захлопала в ладоши.

 Явилась сенная девушка.

 — Огня скорей! — приказала Хитрово. Девушка исполнила приказание.

 — А что же, Аннушка?

 — Она еще раз ходила туда… к грузинам.

 — Зачем? — тревожно спросила боярыня.

 — Князь Джавахов был в первый раз–то…

 — Что? — обернулась к девушке пораженная боярыня. — Был здесь, когда?

 — В сумерках… пришел, постучался в горницу и скоро так повернулся и ушел из сеней.

 — Отчего же ты мне, мерзкая, не сказала?

 Девушка задрожала как лист, а затем ответила:

 — Ты, боярыня, не приказывала входить… когда у тебя гости.

 — Я т_е_б_я за медом слала? — спросила Елена Дмитриевна.

 — Меня.

 — Отчего же не вернулась?

 — Боярыня, ты серчала… князь тоже…

 — Ты подслушивала? — вся вспыхнув, подступила к растерявшейся сенной девушке боярыня.