Леон закрыл окно и вернулся на тахту.

 Было рано, и в доме все еще спали крепким утренним сном.

 «Кто же это была? — размышлял Леон. — Как она горячо молилась и как рано встала!.. Какое горе гнетет ее молодую душу? За себя ли, за кого ли другого молилась эта бедная девушка?»

 И, раздумывая над этими вопросами, Леон закрыл глаза. Мало–помалу его веки тяжелели; смутное видение мелькало еще пред его умственным взором, но и оно скоро исчезло. Словно мир и успокоение снизошли в сердце юноши, и он безмятежно, крепко заснул.

 Спал он долго; горячий луч солнца, назойливо мелькая по его лицу, напрасно старался разбудить его. Бессонная и тревожная ночь давала себя чувствовать, и теперь Леон отсыпался, отдыхая во сне и телом, и душою.

 — Вставай, ленивец! — стал тормошить его царевич Николай, весело смеясь и щекоча своего наставника. — Смотри, девушки уже к Куре за водой пошли! Вот, вот красавица Нина Каркашвилли!

 Леон с трудом открыл глаза и с удивлением оглянулся. Он только что видел во сне родное селение, слышал гиканье и хохот смелых джигитов, топот скачущих коней и серебристый голосок девушек, певших грузинские песни; его грело жгучее родное солнце, он ощущал теплые поцелуи матери и благоухание диких роз, обвивавших гирляндами окно его комнаты.

 — Мама! — сквозь дрему произнес он, беря чью–то руку, ласкавшую его.

 Раскатистый смех был ему ответом и согнал наконец с него сонную дрему.

 — Вставай, вставай! Джигиты пришли за тобой! — хохотал царевич, от души веселясь сонным видом Леона.

 — Ах, это ты, царевич? — громко зевая, разочарованно спросил Леон.

 — Ах, это я! — шалил мальчик. — А ты думал — Нина. Или, еще лучше, та русская боярыня? Нет, Леон, кто так долго спит, тому не видать красавиц.

 — Тебя мать прислала ко мне?

 — Нет, отец! — ответил шутливо царевич. — Но, разумеется, не мой, потому что он у нечестивого шаха!

 — Зачем я отцу?

 — Дело есть. Ночью наши приехали; говорят, дедушка поднимается, сам сюда ехать хочет.

 — Царь Теймураз сюда собрался? — вскочил Леон.

 — А почему бы ему и не собраться? — возразил мальчик.

 — Я думаю, у него другое дело есть, чем по гостям ездить.

 — Ты, князь Леон, вздорное говоришь… Разве дед по гостям ездит? Разорили поганые персы царство его, куда же ему было идти, как не к Александру Имеретинскому? Я думаю, не чужой царь имеретинский моему деду? Тестем ведь приходится. И не в гости в Москву он едет, а дело делать, царя русского в помощники себе просить.

 Леон, безнадежно махнув рукой, горько возразил:

 — Который год живем на Москве, а много мы сделали?

 — Потому и не сделали, что матушка не умеет дело это повести… женщина она.

 — Ты бы помог! Тоже не маленький, скоро совсем джигитом станешь.

 Мальчик потрогал верхнюю губу, будто поглаживая воображаемые усы, и свысока надменным взором окинул своего наставника:

 — Я сказывал и матушке, и отцу твоему, что надо делать, — важно проговорил он.

 — Что же, они не послушались тебя?

 — Они ответили, что я ничего не понимаю, — насупившись, сказал будущий воин. — Вот дедушка приедет, я покажу им всем, как я молод.

 — Что же ты советовал? — полюбопытствовал Леон.

 — Подкупить бояр! — чуть смутившись, ответил царевич и заискивающе заглянул в глаза Леону. — Ты думаешь, они не подкуплены? О, еще как! — с убеждением произнес он.

 Леон задумчиво посмотрел на мальчика. Ведь этот маленький царевич был прав. Ему, Леону, самому часто приходила мысль, что дела его родины потому и не подвигаются вперед, что грузинское посольство не умеет за дело взяться или жалеет денег на подкуп, думая, что русские сами пойдут навстречу желаниям Грузии, или же боятся попасться впросак и еще пуще напутать. Но откуда эта мысль могла зародиться и так крепко засесть в юной голове царевича — это удивило Леона, и он спросил об этом у мальчика.

 — Откуда? — повторил царевич. — Да сам догадался.

 — Ну, этого еще мало, — разочарованно произнес Леон. — А из чего же ты догадался?

 — А матушка послала однажды четки из изумрудов и яхонтов той боярыне… толстой такой, с круглыми глазами… Милославской, что ли!.. Она как–то была у матушки, увидела четки, ее глаза так и запрыгали от радости, и стала она их не в меру хвалить… Ну, знаешь, матушка и отдала.

 — Таков наш обычай, ты разве забыл это? — внушительно спросил Леон.

 Мальчик пожал плечами.

 — Мало ли что! Вон я тоже раз похвалил скакуна князя Буйносова, а он мне его и не отдал. Ну, так вот у боярыни той даже руки задрожали, когда она четки в дар получила. И уж как благодарила она матушку, как благодарила!.. Не пересказать…

 — И из этого ты заключил, что бояр надо подкупать? — рассмеялся Леон.

 — Ты думаешь, я правда так глуп? — задорно спросил царевич. — Вовсе не это заставило меня так думать, а то, что сейчас же вслед за этим матушку и позвали во дворец. И она увиделась наконец с царицей… и с царем! — победоносно докончил он и взглянул на Леона.

 — Ну и что ж из этого? Я знаю об этом свидании: оно решительно ни к чему не привело. Царевну просили даже скрыть это свидание.

 — Но все–таки царь обещал подумать о нас!

 — Он уже много лет думает о нас, — с насмешкой и горечью возразил Леон, — а что нам из того? Лучше было бы, если бы о нас подумали бояре, стоящие у кормила правления.

 — Их надо подкупить, — вновь упрямо повторил царевич.

 — Ах да, — вспомнил Леон, — ты мне недосказал своего вывода. Ну, царевну Елену вызвали во дворец, что же из этого?

 — А кто это устроил? — предвкушая торжество, спросил царевич.

 — Не знаю! Вероятно… вероятно, боярыня… Хитрово! — неуверенно проговорил Леон.

 Царевич медленно махнул рукой и презрительно улыбнулся.

 — Твоя боярыня с первой же встречи матушку невзлюбила и никогда этого не сделала бы… От нее даже скрыли о нашем посещении дворца.

 — Так кто же наконец?

 — Нет, ты угадай! — томил князя мальчик. — Подумай! Вспомни, о чем я тебе говорил!

 — Ах, да я не знаю; говори же наконец!

 — Кому матушка подарила четки?

 — Милославской.

 — А Милославская кем приходится царице?

 — Теткой!

 — Какой? Любимой или нелюбимой?

 — Ну, любимой, говорят.

 — Так вот, стоило ей слово сказать, и мы были позваны во дворец. А почему она слово сказала?

 — Потому что царевна подарила ей изумрудные четки! — смеясь, ответил Леон и похлопал мальчика по плечу. — Молодец!

 — Итак, дарить следует всем нужным нам боярам.

 — Но не все же бояре — любимые тетки царицы? — пошутил Джавахов.

 — Кто–нибудь всегда чей–нибудь любимец! — глубокомысленно заметил царевич.

 — Славный будешь правитель! — проговорил Леон.

 Лицо мальчика вспыхнуло самодовольным румянцем. Он добился–таки, что молодой, но суровый наставник похвалил его и одобрил его предположение.

 — Ты будешь умным царем! — произнес Леон. — Ну, а теперь пойдем в кунацкую!

XIX

ГРУЗИНСКИЙ СОВЕТ НА МОСКВЕ

 Кунацкой называлась комната, в которой происходили приемы гостей; в обычное же время этот покой служил им столовой, где все собирались пить чай, обедать и болтать в свободные часы.

 Леон и царевич пришли в эту большую столовую, убранную наполовину по восточному, наполовину по русскому вкусу. На скамейках и столах лежали кавказские ковры; такие же ковры висели на бревенчатых некрашеных стенах комнаты, что придавало ей уютный вид; тахт и мутак по стенам не было, и все сидели на неудобных высоких скамьях.

 Царевна Елена сидела молча посредине стола, грустно потупившись, и с тоскливым чувством на сердце слушала длинный рассказ грузина, приехавшего ночью. Он говорил о разгроме Тифлиса, о бегстве престарелого царя Теймураза к зятю и о смерти мужа царевны Елены.

 Несколько раз поднимался со скамьи и говорил старый князь Джавахов; ему возражал почтенный князь Орбелиани, и еще несколько почтенных грузинских послов вставляли свои слова и выражали свои мнения; а царевна, словно изваяние, продолжала молча сидеть у стола. Да и что могла она сказать? Разве не много раз слыхала она в эти годы, еще живя в Кахетии, о том, что в 1650 году приезжал в Грузию посланный русского царя, боярин Никита Толочанов, что он принес ее свекру Теймуразу в дар от Алексея Михайловича соболей, что Теймураз бил челом и сказал посланному: «Прежде присылали ко мне по двадцати тысяч ефимков, а теперь мне с тобою не прислано?» Знала она и ответ посла: «Потому тебе денег не прислано, что про тебя великому государю было не ведомо, где ты обретаешься после своего разорения, как разорил тебя, по шаховому приказу, тифлисский хан; а как только твоя правда и служба объявятся великому государю, то тебя и больше прежнего царское величество пожалует».