Слуга поспешно вышел с подносом.

 — Ольга не одета… как тому подобает! — прошептала княгиня и взглянула в первый раз на мужа.

 Проникни не успел ответить, как уже вернулся смущенный слуга и сказал, что княжна не выйдет, потому что не одета..

 Князь Борис закусил губы, кинул злобный взгляд на жену и вихрем умчался из комнаты.

 — Князь… батюшка! — обратилась Пронская к Черкасскому. — Откажись ты, ради Господа, от Олюшки!.. — и она с мольбой протянула к нему руки.

 Князь Григорий попыхтел и ответил по малом размышлении:

 — Люба дочь мне твоя, княгинюшка, силушки–то и нет отказаться…

 Он замолчал, словно поперхнулся, встретив печальный, полный укоризны взгляд Пронской.

 — Как же люба, коли ты ее ни разу не видывал? — спросила она его.

 Черкасский отвел от нее смущенный взор.

 Княгиня Анастасия Петровна была из рода Репниных; богатой сиротой выдали ее родственники, не спросясь, за двадцатидвухлетнего Пронского, именитого, но небогатого княжеского сына, известного уже по всей Москве своими зловредными похождениями и необузданными кутежами. Князь женился на сироте только из–за богатства и сразу же стал обхаживать ее, чтобы она передала ему в полную собственность все свои поместья, вотчины и деньги. Молодая женщина, доверчивая, любящая всем своим юным сердцем, привязалась к своему красавцу мужу и, конечно, охотно отдала ему все. Ему только и нужно было этого. Едва родилась дочь, он окончательно покинул ее. Однако, прежде чем расстаться, он ежедневно терзал ее — сперва нравственно, а когда она решительно отказалась идти в монастырь, то и телесно.

 В какие–нибудь пятнадцать лет супружеской жизни когда–то цветущая, здоровая девушка превратилась чуть не в старуху. Ее густые черные волосы, вырванные мужем клочьями, поседели и едва прикрывали ее череп; стан согнулся, потому что князь годами держал жену в каморке, в которой она не могла выпрямиться; пальцы на руках были сведены «судорогами, ноги опухли от ломоты, которую она нажила, проводя длинные месяцы заточения в холодных и сырых подвалах. И только ее глаза, хотя и потускневшие от слез, все еще свидетельствовали о былой красоте и о том, что жизнь еще теплилась в этом изможденном, исстрадавшемся теле.

 — Откажись, князь! — с мольбою прошептала княгиня, обращаясь к Черкасскому. — Ну какая Олюша тебе невеста?

 — Чем же я не жених? — осклабившись, спросил князь.

 — Олюшке еще и семнадцати лет нет…

 — Оно и лучше, такую жену мне и надо: по крайности покорлива будет, — сказал князь с замаслившимся взором.

 — Какое же счастье, если она тебя не любит?

 — Небось после полюбит! — с нехорошим смешком ответил князь.

 — Побойся ты Бога! — заломила руки Пронская. — За что хочешь сгубить ты ее?

 — Чай, отцу лучше знать, что требуется для счастья его дочери! — раздражительно возразил князь.

 — Отец! — с невыразимой горечью промолвила Анастасия Петровна. — Какой он отец? Он хуже лютого ворога своему родному детищу.

 В это время дверь отворилась, и вошел Пронский, за ним шла с подносом в руках и опухшими от слез глазами девушка в розовом атласном сарафане и с повязкой на голове.

 — Подыми глаза–то, небось не съедят! — грубо крикнул ей отец.

 Девушка с робким укором подняла на отца большие лучистые глаза, придававшие ее худенькому, далеко не красивому лицу какую–то особую прелесть и мягкость, и застыла с немым недоумением на лице.

 — Подай князю чарку! — приказал Пронский.

 Ольга неслышными шагами подошла к Черкасскому, остановилась пред ним, но не поклонилась ему.

 — А поклон за дверями оставила, что ли?

 Девушка послушно наклонила голову, подалась немного вперед своим тонким, полудетским станом и протянула гостю поднос, на котором стояла чарка, до краев наполненная вином.

 — Тонка она у тебя больно! — беря чарку, шепнул Черкасский князю Борису, усевшемуся рядом с ним.

 Тот нахмурился, оглядел дочь недружелюбным взглядом и возразил:

 — Товар лицом показываю, а там твоя воля; женихов не искать стать.

 Княгиня Анастасия с робкой надеждой во взоре посмотрела на гостя. Ольга стояла точно истукан, молча, низко потупив взор.

 — Да я ничего, я так, к слову, — поторопился ответить Черкасский и бесцеремонно стал разглядывать девушку.

 Взор княгини потух, и она в отчаянии поникла головой.

 — И не очень, чтобы того, с лица казиста! — пробормотал Черкасский.

 — Да ты что, княже? — обернулся к нему Пронский. — На конной площади, что ли? Коли не по нраву, не по мысли тебе…

 — Что ты, что ты! — заговорил Григорий Сенкулеевич. — Я это к слову… потому вот сейчас княгиня твоя сказывала, будто я–де не жених твоей дочери, стар, мол, и безобразен! — рассмеялся он гаденьким смешком. — А по мне, и невеста–то не многим лучше жениха, разве что годами только не сойдемся… Вот я к чему.

 — Не ее бабьего ума это дело! — мрачно смерил жену глазами Пронский. — Ступай! — приказал он ей. — И ты! — обратился он к дочери.

 Анастасия Петровна и Ольга, безмолвно покорившись приказанию, низко откланялись ему и гостю.

 — Ты жди меня, — сказал князь жене, когда она была уже в дверях. — Я скоро зайду: потолковать надо.

 Женщины ушли. Пронский обратился к своему гостю:

 — Князь, я сам тебе в жены свою дочь предложил, ты сватов ко мне не засылал; я сам ее сватом был; ты мое сватовство принял, дочь не видавши; молода она, и приданое за ней немалое ты выговорил; я думал — и разговору конец, ан ты еще и красоты захотел, и дородности искать стал… Негоже это, князь!

 — Послушай, князь Борис Алексеевич, — остановил было друга Черкасский, но Пронский резко перебил его:

 — Постой, князь! Раскинь умом да поразмысли толком, много ли девиц с красотой да именитостью за тебя, князя Григория Сенкулеевича Черкасского, родители отдадут?

 — Князь, ты обидеть меня измыслил? — начиная сердиться, спросил Черкасский.

 — Нисколько! Но задел ты меня, князь!

 — Да и я не хотел изобидеть тебя, — в примирительном тоне заговорил Черкасский, — с княгини твоей спесь маленечко захотелось сбить: очень уж она чванится дочкой–то своей! А по мне, девица ничего; люблю ведь я молоденьких, ведомо это тебе? — осклабившись, спросил он.

 — Ведомо, а потому и затеял я это сватовство, чтобы отказа не было.

 — Горденек ты, боярин!

 — А ты не горд? Спеси–то боярской не отбавлять и у тебя стать.

 Примирившись, князья потребовали вина и начали обсуждать, когда назначить день свадьбы.

 — Чем скорее, тем лучше! — предложил Черкасский.

 — Раньше Красной Горки никак не управиться; до поста немного уж осталось, — задумчиво проговорил Пронский.

 — А какие такие приготовленья? К попу съездить да обвенчаться, вот и вся недолга.

 — Надо все честь честью, — ответил Пронский, — я хочу всю Москву удивить, самого царя–батюшку позвать, иноземцев…

 — А я так разумею, — выпивая разом вино и не глядя на Пронского, сказал жених, — что княгиня твоя этому браку воспротивствует и помехой будет.

 Пронский закусил от досады губы.

 — Не бабьего ума это дело! — мрачно подтвердил он.

 — Теперь ее не легко скрутить! — вполголоса проговорил Черкасский, пожевав губами. — Федор–то Михайлович Ртищев вон в какую силу идет. Не даст небось родственницы–то в обиду.

 — Я — муж ее и власть имею с дочерью соделать все, что только похочу, — гордо проговорил Пронский.

 — Ну, против царя все равно ничего не поделаешь, — скептически заметил Черкасский, — а Алексей Михайлович, известно, слаб: кто у него испросит какой милости, он, по доброте сердечной, отказать не сможет. А Ртищев подластиться сумеет!.. Ведь вот молод, на десять лет младше меня, — с трудно скрываемой горечью произнес князь, — а куда шагнул? Ниже меня родом, а царь его своим приближенным сделал… А почему? Умеет ластиться, с иноземщиной дружит и даже, — шепотом проговорил он, нагнувшись к Пронскому, — с волшебством знается!

 — Ну, мне он не страшен и с волшебством своим! — довольно равнодушно ответил Пронский, вспоминая, что у него против Ртищева есть у царя отличный козырь — боярыня Хитрово, с которой он никого и ничего не боялся.