— Как вы чувствуете себя теперь?

— Получше. Но все равно холодно, кружится голова и тошнит.

— У вас есть что-нибудь из крепких напитков?

— Что вы, я ничего такого не пью.

— А сейчас не мешало бы… А кофе сварить можно?

— Когда придет хозяйка.

В коридоре раздался голос Эрвина:

— Карл, ты где?

— Заходи сюда. Что принес? О, коньяк! Отлично. — Карл налил в кофейную чашку. — Выпейте за свое спасение, — сказал, поднося к ее губам.

— Я не могу… Мне противно. — Она отстранила лицо.

— Пейте, непослушная девчонка! Это лекарство, а лекарство редко бывает приятным.

Карл заставил ее сделать несколько глотков. Поперхнувшись, она закашлялась до слез.

— Вы… вы не спаситель, а какой-то грубиян! Почему вы насильно напоили меня? — Через минуту она отдышалась и, вытерев слезы, сообщила: — А ведь мне и правда стало лучше. — На лице ее начал пробиваться румянец.

Карл разлил коньяк в чашки и одну протянул Эрвину:

— За ваше спасение, фрейлейн.

В коридоре раздались торопливые шаги: это парень привел врача.

— Добрый день, доктор! — приветствовал его Карл. — Мы сделали все что могли. Теперь передаем фрейлейн в ваши руки. До свидания. — Летчики поставили на стол пустые чашки.

— Это приключение стоило нам обеда, — недовольно заметил Эрвин.

— Зато какую девушку я встретил снова! Помнишь Олимпиаду?

— А я-то думал, чего это ты так стараешься? Хоть узнал, как ее зовут?

— Не до того было. И это не столь важно. Раушен — не Берлин.

На следующий день Карл и Эрвин нанесли визит, чтобы справиться о здоровье спасенной. Но ее дома не оказалось.

Хозяйка виллы фрау Гиллебранд сообщила, что фрейлейн Луиза чувствует себя вполне хорошо, а сейчас ушла в город с господином Гольдбергом.

— Передайте ей наши лучшие пожелания, — сказал Карл, раскланиваясь.

Спустившись по лестнице, они вышли на улицу, заполненную гуляющими курортниками.

— Ты чего расстроился? — спросил Эрвин. — Смотри сколько девушек!

— Ты понимаешь, они меня сегодня не интересуют.

Из углового гаштета, цокая подкованными каблуками, вышли, слегка покачиваясь, четыре верзилы в коричневой форме СА.[31] Судя по голубым верхам кепи, это были невысокие чины, ниже взводного. Штурмовики были настроены игриво. Они бесцеремонно разглядывали встречных женщин, отпуская плоские шутки. Окружив двух девушек, пытались завязать знакомство, и те еле отбились от них, пустились наутек.

— Держи их! — воскликнул один из штурмовиков и затопал сапогами на месте, имитируя погоню.

Гуляющие пугливо поглядывали на развеселую четверку и обходили ее стороной.

— Скоты! — возмутился Эрвин. — Я бы с удовольствием набил им морду.

— Пьяного дурака и сумасшедший обходит. Тебе охота нарваться на скандал? Не связывайся с дерьмом, их ничем не прошибешь.

— Не понимаю, — продолжал возмущаться Эрвин, — почему фюрер ищет опору в этих подонках?

— Они делают самую грязную работу, которую не станем делать ни ты, ни я. Мы же сторонимся ассенизаторов, могильщиков, уборщиков нечистот, а ведь кто-то должен этим Заниматься…

— Да, пожалуй, ты прав. Интеллект им ни к чему.

Приятели прошли по центральной улице и завернули в сквер. Из-за столика летнего ресторана их окликнул капитан Фриц Шрамм, сидевший с незнакомым господином, которого и штатский костюм выдавал как кадрового офицера.

— Знакомьтесь, господа: ротмистр Эбергард фон Кайзер, мой сослуживец по «Прусской королевской авиации», — представил Шрамм своего друга.

Пожали друг другу руки. Фон Кайзер пригласил новых знакомых к себе в гости. Его поместье располагалось между Кенигсбергом и Раушеном.

— Кстати, Эбергард, этот парень, — Шрамм потрепал Карла по спине, — родственник Гуго фон Эккарта.

— Что ты говоришь? Как поживает эта хитрая бестия — Гуго?

— Он сейчас в Мюнхене у генерала Шперрле заворачивает оперативным отделом, — удовлетворил его любопытство Шрамм.

— Я еще тогда предсказывал, что он далеко пойдет, хотя в полетах Гуго не блистал.

— Он брал другим, хитростью и хваткой… Я думаю, Карл, ты не станешь передавать наши слова? — спохватился Шрамм.

— За кого, господа, вы меня принимаете? — обиделся Карл, но слова Фрица Шрамма и фон Кайзера ему были неприятны, хотя он знал, что они говорят правду.

Подняли тост за знакомство, за успехи. Разговор постепенно перешел на женщин. Карл и Эрвин почти не принимали в нем участия. Зато штаффелькапитана и его бывшего сослуживца занесло в область приятных воспоминаний.

— Как тебе, Фриц, нравятся те дамы, что сидят близ оркестра? Предложим перебраться за наш стол?

— Да ну их! Одеты как-то безвкусно…

— Э, камерад, да ты, наверное, стареешь. Капризен стал и привередлив. Раньше, в войну, девки еще не в том щеголяли, но все равно нашей любовью обделены не были. — Эбергард протянул пустой бокал Карлу. — Плесни рейнвейна, поухаживай за отставным истребителем. — Залпом осушив его, он обнял Фрица за плечи: — Да, брат, ничего не поделаешь. Нет уже той любовной ярости, что швыряла нас в атаку на каждую смазливую мордашку. Нет и того упоения любовью. Прошли времена, когда мы восторженно маршировали за дамскими юбками, словно за полковыми штандартами. — У ротмистра из глаз выкатились пьяные слезы. Смахнув их платком, он шумно высморкался.

Карлу показалось, что среди гуляющих он увидел спасенную им фрейлейн. И он сразу заторопился.

— Пойдем, — шепнул Эрвину.

Штаффелькапитан и его приятель не стали их удерживать.

С Луизой Карл встретился через два дня. Она шла по набережной, задумчиво поглядывая на неспокойное море.

— Добрый вечер, — сказал ей Карл, — вы меня узнаете?

— Еще бы! Мой спаситель! — улыбнулась она, подавая руку. — Я много думала о вас эти дни.

— Позвольте мне представиться официально. — Карл назвал себя.

— Луиза фон Вальштадт.

— Скажите, а где ваш неразлучный спутник? — спросил Карл.

— Не так уж он неразлучен, если сейчас его нет со мной, — отшутилась Луиза.

Пасмурный вечер сгустил сумерки. На набережной ярко вспыхнули электрические фонари, стилизованные под старинные светильники. Из черного мрака накатывались невидимые волны и, подойдя к освещенному берегу, затормаживали на отмели, опрокидывались и шумя откатывались белой пеной. Сотни чаек дремали у берега, убаюканные покачиванием волн.

Тяжело дышащее Янтарное море швырялось округлой галькой и редкими кусочками окаменевшей смолы, которую по утрам собирали жители и курортники.

— Сколько, по-вашему, сейчас времени? — спросила Луиза, показывая на цветочную клумбу, исполненную в виде солнечных часов.

Свет от трех электрических фонарей, стоящих неподалеку, отбрасывал от штока одновременно три тени: на девять, двенадцать и три ночи.

— Выбирайте сами, какое подойдет вам больше.

— Лучше девять. В час ночи фрау Гиллебранд не пустит меня домой. Хозяйка получила четкие указания от моего родителя. Контроль за моей нравственностью возложен также и на господина Гольдберга. Поэтому мне пора.

Когда они подошли к крутой лестнице, ведущей к ее дому, Карл предложил:

— Не хотите ли подняться наверх тем же способом, каким я доставил вас в прошлый раз?

— Простите, — улыбнулась Луиза, — но я совершенно не помню, как оказалась дома и что со мной происходило до тех пор, пока вы меня не напоили коньяком.

— Могу показать, как это было, — сказал Карл, пытаясь взять ее на руки. Но Луиза ловко уклонилась.

— Не позволяйте вольностей, барон. — Сегодня перед ним была совсем другая девушка, непохожая на то жалкое, беспомощное существо, с которого он снимал мокрый купальник.

Не спеша поднялись на сто шестнадцать ступеней, которые он, задыхаясь, отсчитал в тот раз. Глухо шумели кроны трехсотлетних дубов.

— Вот я и дома. До свидания, барон. Заходите к нам завтра. Фрау Гиллебранд готовит вкусный кофе.