Не получается это никогда сразу...

И сначала приходится с усилием концентрировать внимание на представлении черного, с усилием вызывать в воображении это черное, эту густую черную ночь. Чтоб только потом, постепенно, после чего-то неясного, после слепой серой мути, чего-то мутного темного наконец-то проявился и очистился настоящий  ч е р н ы й  ф о н.

— Ночь, ночь... Густая, темная ночь...

— Представили себе ее — эту густую, темную, мягкую черную ночь. Вы одни, и перед вами — только ночь, только темная, черная, мягкая  ч е р н а я  ночь.

— Представили ее...

Голос Доктора — мягкий сейчас, бархатно-мягкий, бархатно-темный, черный. И говорит он — словно и сам, вместе с ними, уходит все дальше и дальше в эту густую, темную, мягкую черную ночь.

— Только ночь. Только мягкая черная ночь.

— Представили себе ее — мягкую, черную, непроницаемую.

— Близко рассматривайте ее, трогайте ее, касайтесь ее... Ощущайте ее, густую и мягкую, погружайте в нее свои руки — их не видно совсем... Кутайтесь в нее, как в мягкое черное покрывало; входите в нее...

— Только ночь... Только густая, темная, мягкая черная ночь...

Доктор то ходит по тесному их кабинету, то остановится и долго молча стоит. А они — каждый, кто как умеет, у кого как получается, — еще и еще вызывают зрительное ощущение густой темной ночи, вспоминают и стараются удержать в воображении бывшую когда-то им в действительности густую черную ночь.

— Только ночь.

— Только мягкая, черная, теплая  ю ж н а я  ночь...

Вот такая команда...

И ты, конечно, сама понимаешь, что он-то тут больше других старается представить эту вашу  ч е р н у ю  ю ж н у ю  ночь, вспомнить их, ваши  к р ы м с к и е  н о ч и. Что всеми мыслями своими, всей неизлечимой памятью своей он давно уже там, в вашем Крыму. Да и где ж ему быть еще, где ему быть?..

Где ему быть еще, если его (через все, через всю его нынешнюю жизнь) постоянная навязчивая мысль — о тебе, постоянная навязчивая память — с тобой, постоянная навязчивая вина — ты. Где ж ему еще быть?..

...И все равно, все равно; все равно он осматривается, ищет что-то глазами, пытается сориентироваться — где́ он. Ни на одном сеансе он не может представить какую-то «ночь вообще» и не знает, умеет ли кто. Лично ему всегда надо увидеть какую-то конкретную ночь, в каком-то конкретном месте, где подобная ночь ему в действительности была. Только всегда надо — «зацепиться» за что-то, за какой-то знакомый ориентир.

Темный фон, густая темная ночь. (Белым днем, утром, на четвертом этаже заводской поликлиники, на Урале, в кабинете у Доктора, сидя на стуле, голова на груди, закрытые глаза, расслабленное тело, музыка...)

Но — все равно; все равно — где он сейчас, где? В Симферополе, в Севастополе, в Ялте? ...Или, похоже, в Коктебеле, в Планерском? В свой последний приезд к вам на юг, ночью один на пустом черном пляже?..

Да, кажется, в Коктебеле, за турбазой «Приморье», в Планерском. Ночью — на пустом пляже. Почти каждый вечер поздно уходил сюда на берег, только не на сам пляж, а левее по берегу, в сторону Мертвой бухты; садился там над обрывом, слушал, как накатываются на берег тихие волны залива, и думал о своем. ...И не знал, даже не подозревал, что в эти же самые дни ты была совсем рядом: в Судаке, с мужем, в санатории Министерства обороны. «Видно, не судьба...» — как напишешь ты ему позже об этом.

(Он бы и мог знать, что ты рядом, да вот не знал: н е  с к а з а л и  ему. И ждал, ждал конца своего отпуска, когда кончится срок путевки, чтоб лететь в тот древний русский город, где теперь жили вы. А ты была — совсем-совсем рядом. Вот тебе и «судьба»...)

Темная, черная ночь...

Тут, на сеансе, для них она должна быть — только спокойная, только успокаивающая. Уйти в ее темноту, раствориться в ней, слиться с нею, напиться ее покоем — вот их задача. И никакого «ухода», никакого блуждания мыслей.

А у него — почти никогда не получается, чтоб только ночь и покой. Не получается, не умеет отключаться он от тебя. Он не бездарный ученик, многому уже научился у Доктора, кое-что он умеет; но вот этого вот — отключиться в «ночи» от тебя — не умеет он, не получается. Каждое утро, «уходя в ночь», он обязательно в вашем Крыму, обязательно вот сейчас на берегу того самого залива. Там, слева, периодически минут через десять включался мощный прожектор и его белый луч скользил по заливу вплоть до бухты и подножия горы, и вот теперь он тут всегда старается сначала вызвать в воображении этот яркий белый луч, шарящий влево-вправо по ночному заливу, чтоб потом мгновенно погасить его и в контрасте с ним — б е л ы м — четче ощутить сплошную  ч е р н у ю  н о ч ь. (Все прочие другие огни залива тут на сеансе только бы мешали ему — и он старается их в своем воображении не вызывать.)

...Представь себе эту его ночь.

Вашу темную, черную южную ночь. С теплом от прокаленной за день земли и прохладной сентябрьскою свежестью с моря; со смешанными запахами соленой воды, выжженных трав и горькой созревшей полыни...

В Коктебеле, в этой Волошинской Киммерии, у подножия Биюк-Янышара, недалеко от тебя...

...Или это уже — Керченский полуостров, мыс Чауда? Безводный и каменистый, безжизненный мыс Чауда. И прекрасный пустующий пляж. И он один ночью на этом пляже, один на один с морем, с южной ночью. В первый раз он у моря — и не может он справиться с ним. Не может он наслушаться и постичь извечный шум его волн, не может он чего-то в нем уловить и понять. И чувств своих, что так стиснуты в нем, тоже не может высвободить, выразить их...

Это было еще тогда, в самом начале, он еще не знаком был с тобой, еще не встретились вы. Но все равно, все равно...

Один, как и всегда в этой «ночи», один. И сплошная, непроницаемая, густая черная тьма...

— Только ночь... — мягко напоминает им Доктор. — Только мягкая, теплая, черная южная ночь. Вызывайте ее в своем воображении, сливайтесь с нею, проникайтесь ее величественным покоем...

...А он посидел еще в сплошной черноте на мысе Чауда — и вот уже нет его там, на вашем юге, нет его там, в вашем Крыму. Своенравной комбинацией клеток головного мозга он уже унесен оттуда, переброшен куда-то еще, в какую-то иную ночь. И вот — опять мечется тут его «зрение», ищет в этой новой ночи какие-то знакомые ориентиры, чтоб увидеть и узнать — где ж он теперь.

Где ж?

А глаза (там, в ночи) — открыты, руки — вперед, и он, в сплошной  о с е н н е й  н о ч н о й  ч е р н о т е, шаг за шагом, почти что на ощупь, осторожно идет и идет... в самую глубь этой ночи на целине, в самую глубь...

...И с каждым шагом надо быть осторожней. Где-то совсем близко должны стоять плуги, культиваторы, сцепки с боронами. Полевой стан их бригады.

Быстро оглядывается назад — и точно: чуть позади, справа, в черноте ночи, маленький огонек: светит окно их «бригадирского» вагончика... И там, он знает, сидит сейчас, на чемодане, согнувшись над своей нижней полкой (еще одна его память) — Петро Галушко и, зажав в черной трехпалой клешне своей карандаш, пишет — все никак не найдет нужных слов — письмо своей Марине в далекое Гуляйполе...

Как задолжал он и этому своему Галушко, комбайнеру и трактористу их бывшей Второй тракторно-полеводческой бригады, как задолжал! И как долго не может вернуть он свой долг! Не может он, почему-то не может — написать об этом самом Галушко отдельно от тебя, от всех вас; почему-то не может, слились вы в нем все в одно и не разделяетесь. А он, Петро, как и все, — ничего он об этом не знает и, конечно же, думает, наверное, там у себя, что он уже совсем забыл о нем — их бывший помбригадира, совсем забыл...