Ярмарка

«Лучший вкус в щуках бывает с начала весны, когда имеют оне голубое перо».

Я сидел с художником Вячеславом Ивловым в келье Кирилло-Белозерского монастыря, приспособленной под современное жилье, и листал поваренную книгу XVIII столетия, взятую из фонда музея. От книги шел аромат древних пиршеств.

«Взять хорошую щуку, — медленно читал я, — согнуть и опутать шнурком, положить в кастрюлю надлежащей величины с солью, перцем, луковицами, натыканными гвоздикой, лавровым листом, корками белого хлеба, тремя бутылками вина белого и одной красного; присолить слегка. Варить на сильном огне, чтоб вино вспыхнуло и выгорел® столько, чтоб оказалось меньше бутылки. Положи тогда полфунта лучшего масла коровьего и составь кастрюлю на самую горячую золу. Приправь немного корицею и митонируй целый час. Подкладывай временно по кусочку масла, вымешивая, щуку вынь, соус поувари и облей оным щуку».

— Да, — протянул Вячеслав, и я заметил, как у него вздрогнул кадык, — умели люди поесть… Пошли на ярмарку, поглядим, чего там наготовили, — с тайной надеждой добавил он.

Еще накануне на площади, продолговатой и булыжной, соорудили деревянные лотки, будки; самодельные художники из Дома культуры расписывали их фанерные стенки — завитыми кренделями, сдобными пирожками, высокими круглыми хлебами. Сколотили и трибуну. Перед ней разложили автомобильные шины, насыпали в середку их землю и воткнули цветы.

Мужчины собирались в кружок, громко переговаривались друг с другом, а женщины толпились в гостином ряду, выглядывая обновы, примеряя и прицениваясь.

Но вот усилитель разнес по округе: «Дорогие товарищи!..» Первых ораторов слушали внимательно, потом стали переминаться с ноги на ногу, уставая от однообразия речей; толпа медленно зашевелилась, утекая в густой сад, который примыкал к площади. Там рассаживались на скамейки, беседовали вполголоса, изредка прислушиваясь к тому, что говорили на площади.

А тут еще выпал из гнезда вороненок, стукнулся мягко о цветочную клумбу, встрепенулся и пошел вперевалочку по саду, возбужденно озираясь и вскидывая клюв. Когда к нему подбежали, он взмахнул крыльями, открывая белые пушистые разводы, отлетел на несколько шагов и вновь пошел, гордо, независимо и воинственно.

— Гляди-ко — вороненок! — закричали люди, смотрели на него, как на что-то необыкновенное.

…На площади загремел аккордеон, дробно ударили каблучками плясуньи.

— Дают! — выдохнули восхищенно зрители.

Выступали девушки из культпросветучилища. Вячеслав некоторых знал и называл их по имени. Плясали они незатейливо, но так раскраснелись милые девичьи лица, так старательно кружились девушки, оправляя раздувающиеся подолы, что даже самые равнодушные начали притопывать в такт музыки.

— А вот и Гоня, — сказал он, когда вышла с подружками бойкая девушка и запела частушки.

— Тоня ничего, — заметил я. Она действительно выделялась: рослая, рыжая, лицо в веснушках, ярких, солнечных. Девушки спели, друг за другом, как уточки, нырнули со сцены вниз и исчезли.

Мы с Вячеславом двинулись вдоль торговых палаток, разыскивая необычные ярмарочные лакомства, но необычных лакомств не находилось. На лотках лежали ватрушки, пряники, карамели, петушки, и дети тянули к ним своих матерей.

— А не взять ли просто мяса и устроить пир по нашей книге? — предложил Вячеслав.

Я согласился, и мы отправились в магазин. Когда пробирались сквозь праздную, гуляющую толпу, снова увидели Тоню.

— Куда спешите, Тоня? — остановил ее Вячеслав.

— Никуда.

— А мы с товарищем хотим покухарничать… Пойдемте с нами.

— Что ж вы делать будете?

— Чудодействовать, — таинственно шепнул мой спутник.

Мы втроем зашли в гастроном и купили большой кусок мяса, перца, лука, чеснока, хлеба, вина, потому что у Вячеслава, как у настоящего холостяка, никаких припасов не водилось.

В келье у Вячеслава было прохладно и сумрачно. Стояла раскладушка, перед окнами — деревянный стол, заваленный книгами и рисунками. Сводчатый потолок торжественно нависал над нашими грешными головами. Вячеслав освободил стол, мы уселись, и он, важно раскрыв «Словарь поваренный, приспешничий, кондитерский и дистиллаторский», прочел чуть нараспев:

— «Телятина по-птемонтски. Часть телятины, нашпековав крупным шпеком, упаривай в горшке. Когда поспеет, остуди, сними жир; остатки застывшего соку размажь по телятине и подавай холодную в числе антреме, или горячую в числе антре…» Вот так, — добавил Вячеслав, — или, может быть, желаете телячьи мозги по-матросски? Прошу: «…из двух голов вынув телячьи мозги, дай оным промокнуть в воде, а потом свари в белом вине…»

— Хватит, Слава, — перебила Тоня, — «из двух голов вынув мозги…» — это ужасно. Давайте я приготовлю что- нибудь попроще.

— Вернемся в двадцатый век!

Тоня разложила припасы на зыбком кухонном столике, вооружилась ножом и принялась резать, крошить, рубить… Но в последний момент обнаружилось, что нет соли.

— Действительно нет, — тоскливо сказал Вячеслав, облазив все полки.

Магазины в связи с праздником уже были закрыты, а соседей дома не оказалось.

— Пойду соль раздобывать, — вздохнула Тоня и оставила нас вдвоем.

— Ну, как? — спросил Вячеслав.

— Хороша.

— Тоня девчина замечательная. А жизнь у нее началась— врагу не пожелаешь. Она мне рассказывала кое- что… Да и от других слышал… Характер… — выразительно добавил Вячеслав.

— А что же такое? — заинтересовался я.

— Пока ходит она, послушай… Тоня далеко отсюда родилась, в глухомани. Мать больная, поясницу застудила, разогнуть порой не может, а отец, вечный неудачник, слабый и затюканный всеми; одно ему забвение случалось, когда стопку выпивал. А детей настругали — девятерых. Старшая Тоня, и за ней мал мала меньше. Яблоко порой от яблока далеко падает — Тоня красивой выросла. В школе училась, семилетку кончала.

Жил рядом с их домом электрик Василий Соловьев. К тридцати ему шло, но холост был. Зарабатывал хорошо— от конторы ставка да еще шабашки разные. Тоне шестнадцать исполнилось, когда он ей все на пути стал попадаться: то заговорит, то вроде обнимет в шутку, то конфетку из кармана вытащит… Ей-то он ни к чему, посмеивается, и только.

Как-то пришел Васька Соловьев вечером к ее отцу.

«По-соседски завернул, — говорит, — соседи не лаяться должны, а чокаться», — хотя никаких споров меж ним и Тониным отцом не водилось.

«Давай, Макар Иванович, пообщаемся», — и бутылочку на стол.

«Чего он хотит-то?» — спросила из-за перегородки мать.

«Капусты наложь», — сказал отец, и мать знала — другие им помыкать могут, но ей перечить ему нельзя. Сели они за стол, капустой хрустят, деревенские новости обкатывают. Отцу лестно, что Васька к нему пришел, — Васька- электрик, по столбам на кошках лазает, котелок у него но соломой крыт. Распростились они с бутылочкой, Васька выскочил в сени, где пальто повесил, — и другую на стол. Завеселел Макар Иванович.

«Хороший ты сосед, Вася», — прочувственно так говорит.

«А еще лучше быть могу», — со значением Василий в ответ.

«Это как же?»

«А так, что отдай Антонину мне — в добром родстве станем».

«Куда ей пока! Маловата. И закон в такие годы не позволяет».

«Наши-то бабки по тою пору отцов наших качали… А закон — не картина, чтоб на него все смотреть… И с законом обойдемся…» — сказал Василий, проворно налил по стопкам и, не дожидаясь ответа опешившего отца, о другом сразу заговорил, будто этой беседы между ними не было.

Макар Иванович капустой хрустит, разные истории выслушивает, дивится Васильевой смекалке. Подзахмелел, песни петь хочет, но Василий, трезво оглядев Макара Ивановича, снова тихо говорит:

«Так отдай, не пожалеешь. Нравится мне она. А через год-полтора и распишемся — тогда уж разрешат. А сейчас как хозяйка у меня станет, — все во власти ее…»

«А с ней говорил?» — спросил Макар Иваныч.

«Ты голова умная—тебе и решать. Что с нее возьмешь?»