Я стоял на палубе, и медленное движение теплохода не утомляло меня, наоборот, давало возможность как бы углубиться зрением во встречные предметы. И еще одно обстоятельство заставляло меня быть на палубе: вместе со мной в каюте ехала молодая пара, и мы, бегло познакомившись и не найдя общего языка, стеснялись друг друга. После одной из остановок, где сошло на берег много пассажиров, я спросил капитана, нет ли пустой каюты, где бы я смог провести ночь. С капитаном меня познакомили еще в Вологде, и он любезно пообещал выяснить и помочь.

Темнело. Начинался июньский вечер с мягкими белесыми сумерками, которые вроде и не скрывают ничего от взгляда, но окутывают в матово-серебристый цвет поля, леса, деревни… Плескалась рыба, кружилась мошкара, и чайки, плавно паря, стремглав ныряли. Меня кто-то тронул за плечо.

— Устроилось. Можете и переходить, — сказала женщина, которая выполняла на теплоходе обязанности горничной, уборщицы, дежурной. Она провела меня в каюту, сама постелила постель, по-домашнему взбив непышные казенные подушки, оправив простыню и одеяло. — Коли что, кличьте тетю Шуру… — улыбнулась и ушла.

Я приметил ее, когда еще сел на теплоход. Она была щуплой, с узким, обветренным, некрасивым лицом. Одетая в голубенькое, горошком, платье, она могла показаться пассажиркой, севшей на маленькой пристани. Но стоило ей пройти по палубе — и в ее походке угадывался человек, привыкший к корабельной жизни. Я приметил, что и капитан разговаривал с ней уважительно, не как с самым младшим по должности членом экипажа, а словно с хозяйкой какой — «Александра Ильинична» да «Александра Ильинична». Она без распоряжений знала, что нужно сделать пораньше, побыстрей: мела салон, разносила белье и даже сама музыку выключила, увидев, что все от нее утомились.

В моей новой каюте было прохладно, я посидел за столиком, полистал газеты, но выглянул в окно—и очарование летней природы, такой благоговейно-спокойной перед своим ночным сном, повлекло меня на палубу.

Вода простиралась тихая, едва колеблемая течением. В ее светлом зеркале отражались деревья: стволы четко и ясно, а ветви и листья расплывчато-зыбко; между отражением каждого дерева пробегали дорожки более темные, чем сама речная гладь. Трава по склонам тяжелела, почти физически ошущалось, как на пыльные, примятые от дневного тепла стебли ложится роса. Луга выглядели в этот час особенно сочными и пышными.

— Отдыхаете? — Тетя Шура стояла у борта. — Красота какая! Я чуть не тридцать лет на воде и все не привыкну…

— Так уж тридцать?

— А и не меньше…

Мы облокотились о перила, глядя перед собой на реку.

Я удивился тому, что после трудного рабочего дня ей не спится, и почувствовал — что-то тяготит ее, хочет она выговориться, излить какую-то печаль. А то, что рядом оказался я, человек почти незнакомый ей, ну и не беда, — ведь мы, русские люди, не можем жить без излияний своей души на миру.

— Родом я из-под Вологды, из Вологодского района. Сиротой жила, отца-матери не видывала, в одном году померли, когда еще дитем была. У родни росла, да как себя помню, все работала, с шести лет, поди. А началась война — я уж в невесты вызрела. Да только женихов наших — в строй, а нас, девчат, по трудповинности — на лесоразработки, на сплав. Меня тогда капитан одного буксира присмотрел, да и оттягал к себе в команду — не для баловства какого, а потому, что я ему шустрой и жилистой показалась. Он меня помощником кочегара и поставил. «Знаю, деваха, сказал, долго не выдюжишь, а мне-то как? Матросов позабрали, а катерок должон двигаться. Шуруй». Ну, и стала я шуровать. Смен почасовых нет, стоишь, пока не валишься, там другой кто сменит; в чувство и силу придешь— опять ворочай. Дровами топили. Жрет топка дрова почем зря. Девять кубометров в час — как не бывало. Иной раз топливо кончится, из «ершей» — так плоты зовутся по- нашему — бревна вытаскиваем, к берегу пристаем, пилим, колем и снова суем поленья в топку, тянем за собой по реке «ерши». А что делать? Война кругом, в каждом письме из деревни пишут — тот погиб, тот ранен… Всю войну кочегарила. Надорвалась изрядно, с той поры сделалась сухонькой да в спине неровной, а до войны тело каждой жилкой играло, хоть и еда проста была. К концу войны полегче стало — начали с фронта приходить по ранению отпущенные. И к нам мужик попал — Федор-сержант, контуженный, болезный, да все ж не девка. Деревню его на Новгородчине немцы сожгли. Как перст остался, и завела его судьба на Сухону. Меня он подменил, а я попроще делом занялась на судне — стирала, готовила, убирала… Федора выхаживала, у пристанских баб парное молоко доставала; пил он, розовел, веселел — ему-то кочегарство не в такую тяжесть было. А однажды он и говорит мне: «Давай поженимся. Мне такую, как ты, надо — степенную, хлопотливую». — «А любишь?» — спрашиваю. «Одинокие мы с тобой», — отвечает. По правде сказать, обрадовалась я, парень видный, а разбираться особо мне боязно, потому как на десять девок — один, и покраше меня девки многие. Вижу, что характером я ему люба — и на том хорошо. Явились к капитану — так, мол, и так. Капитан одобрил: «Самый раз, говорит, войне конец настает, землю обновлять надо… Только вот что: вода вас свела, на воде и свадьбу сыграем». А нам и кстати — на земле нам и приткнуться не у кого. Ухи наварили, рыбы нажарили, напарили, даже заливное умудрились сделать. Бражку ядреную в деревеньке одной отыскали. Судно под вечер на якорь у берега поставили и за стол сели — капитан, помощник его, два сплавщика, Федор и я. Капитан стакан поднял: «Не забижай ее никак, Федор, она у нас лучшего ордена достойна, да только неприметны мы, сверху нас не видно. Вода чиста, на ней обман не положен…» Федор свой стакан о мою стопку стукнул: «Спасибо за твои заботы, Шура», — говорит и в губы целует, потому как «горько» закричали. Славно мы в тот вечер сидели, песни пели, мужики аккуратно пили, а я им все рыбку на тарелки подкладывала. Капитан нагл жить закуток приспособил, вроде отдельной каютки получилось, со своим входом. Я как родилась заново. Все мне на судне как братья стали, а Федор — как сокол ясный.

Вижу, однако, так через год, чего-то тоскует Федор, неспокоен стал. «Что с тобой?» — спрашиваю. «А ничего», — отмахивается. Теперь-то уж я понимаю— не любил он меня, а так лишь — уважение было. На буксире ни к дружку не сходить, пивка попить, ни долю иную приглянуть — все одно и то же. А парень-то он еще молодой — хочет, чтоб жизнь перед ним разворачивалась.

Как-то подвозили мы на своем катерке попутных пассажиров из Городищ. Вижу: Федор с ними уединился, оживленно чего-то беседует. Потом через пару дней капитану говорит: «Дай-ка мне отгул, дружков навещу в Городищах». Вернулся оттуда веселый, с похмелья, видать. «Знаешь, говорит, не рыба я речная. Ну, сколь можно по воде да по воде?» — «А куда ж, Феденька?» — «А мне завскладом предлагают в Городищах. Комнатой наделяют». — «А я как же?» — «А ты поплавай пока, обзавестись треба». Беременной я была, — может, он и прав, не стоит пока мне с ним ехать, думала. Долго от него вестей не следовало, наконец пишет: «С работой порядок, да комната сыровата, еще не обзаведена, так что потерпи…» Гадала я, гадала и, как к отцу родному, к капитану: «Потеряю я мужика, ехать мне к нему надо». — «Что ж, — размыслил капитан, — завсегда тебя примем от души. А то, что тебе к нему спешить нужно, — может, и верно оно…»

Прежде чем к Федору явиться, зашла в магазин, по коммерческим ценам еды хорошей купила, чтоб его порадовать, а самогон у меня заране припасен был. Дом быстро нашла, по лестнице поднялась, позвонила. Открывает женщина: «Вам кого?» — «Федора Алексеевича, жена я». — «Ах, жена, — сказала и на живот мой смотрит. — Вот ключ их под притолокой, а вот комната». И все зыркает на меня, за один миг до самых косточек разглядела. Вошла я. Комната хорошая, кровать стоит, стол, два стула, шкаф платяной. «Смотри-ка, уж и обставился, а от меня скрывает». Прибрала я комнату, стол накрыла, села у окна, жду его, а сердце колотится: как встретит, ведь по первому взгляду узнаю, что у него на уме. Соседка заглядывает: «Не желаете ли чего разогреть, у меня печь топится», — а сама глазами зырк-зырк… Поблагодарила ее, на кухню не пошла, думаю — дождусь Федора. К вечеру послышались голоса в прихожей, слышу, соседка сообщает: «Гости пожаловали к вам», — и Федор удивленно: «Кто ж такие?» Дверь распахивает и на пороге явился, не один — с женщиной. Растерялся на миг, но враз спохватился: «Познакомься, говорит, товарищ по работе». А «товарищ» этот мне в живот уставился, глядит, молчит и не двигается. «Вот что, Ольга Ивановна, мы с вами наш разговор завтра продолжим». А она так протялшо: «Да уж завтра продо-олжим…» — сама плечом дернула и — наружу. Федор за ней поспешил, слышу, что-то они там шепотом… Потом возвратился Федор, сел за стол и закуски мои коммерческие, ровно траву сухую, жует безучастно. Поел, недовольство высказал, что, мол, без письма приехала я, нет у него никакой подготовки к приему, на сносях, мол, я, на кровать вдвоем не поместиться, да и ни к чему сейчас — так он у товарища одного переночует. «Чтоб тебе давление на живот не оказать», — выразился. Тут я не выдержала, заплакала: «Знаю «товарища» одного, только что с ним разминулась…» А он мне строго: «Александра, оставь намеки, у меня служба серьезная». И ушел. Только ушел, соседка ко мне — стук, стук. «Вы не удивляйтесь, что я слышала, стены у нас такие. Вы к нему в местком сходите, — очень это на них действует…» Да разве пойду я. В местком — тем более. Я там раз путевку в отпуск попросила, не дали, велели очереди дожидаться, а тут просить их, чтобы мужа домой вернули?! Так они и принесут его мне на подносе алюминиевом.