Хотя формулировки Ульбрихта и были очень осторожными, хотя он и не произнес слова «фашизм» — запрещенного в период советско–германского пакта о ненападении — указание было для меня достаточно ясным.

Прошло несколько недель. Деликатные темы больше не затрагивались.

В понедельник 16 июня 1941 года мы, как обычно, собрались на очередной вечер в здании ЦК МОПРа. В этот вечер снова выступал Вальтер Ульбрихт. После полуторачасового доклада было объявлено, что» можно задавать вопросы. Последовал ряд вопросов по докладу Ульбрихта, который, насколько мне помнится, не имел прямого отношения к текущему моменту. Но так как постепенно, в ходе беседы, мы перешли и к злободневным вопросам, один из слушателей спросил:

— Товарищ Ульбрихт, иностранные газеты все чаще пишут об опасности немецкого нападения на Советский Союз. Правда, эти сообщения категорически опровергаются советской печатью, но хотелось бы узнать об этом более подробно.

Однако Ульбрихт не поддался на этот вопрос. Он только вкратце повторил официальные опровержения и заключил словами:

— Это слухи, распространяемые с провокационными намерениями. Никакой войны не будет.

Через шесть дней по приказу Гитлера началось наступление на Советский Союз.

ГЛАВА III

НАЧАЛО ВОЙНЫ В МОСКВЕ

На черной доске института висело объявление: «Общее собрание студентов английского факультета по случаю 1 мая состоится в актовом зале вечером 30 апреля».

Я пришел в актовый зал незадолго до начала собрания. Все были в хорошем настроении, оживлены и веселы. Весна 1941 года была прекрасной. Наши девушки были разодеты, все радовались двум предстоящим дням отдыха.

Казалось, что целая вечность отделяла нас от периода чисток. Да и закон от 2 октября казался уже историей.

Президиум занял свои места. В него входили: руководитель факультета, кое‑кто из преподавателей, партийный и комсомольский секретари и несколько наиболее активных студентов, которых хотели особо отметить.

Как всегда был избран почетный президиум. Его состав предложил председатель собрания. Перечень имен шел в точно установленном порядке. Такие имена как Сталин. Молотов, Ворошилов и другие, мы встречали аплодисментами. Когда председатель назвал имя Сталина мы, как положено, встали с мест и, как положено, аплодировали дольше, чем при перечислении имен других вождей.

В этот день доклад читал советский командир, наш преподаватель военного дела.

Выступление докладчика было построено по обычному плану. Сперва он рассказал об успехах Советского Союза в области экономики, в промышленности и сельском хозяйстве, в области обороны и культуры. Потом мы услышали об успехах культуры и успехах во всех областях жизни автономных республик. В подтверждение приводились бесконечные цифровые данные. Конец доклада был посвящен международному положению. Нам поведали об империалистической войне в Европе и о мудрой политике Сталина, благодаря которой Советский Союз не был втянут в войну. Но докладчик указал на опасность возможного расширения военных действий.

Так как Советский Союз не принимал участия в этой войне, то студенты отнеслись к докладу довольно безразлично. Возможно, что у большинства мысли были уже заняты предстоящим вечером, который должен был начаться после официальной части.

И вдруг докладчик подчеркнуто медленно и отчетливо произнес:

— Вчера вечером было получено известие, что немецкие войска высадились в Финляндии.

Дальнейших разъяснений не последовало. После окончания доклада некоторые студенты остались, чтобы поделиться впечатлениями.

— Когда я услышала эту фразу, — сказала одна студентка, — у меня по спине мурашки забегали.

Всем нам было как‑то не по себе. Мы смутно почувствовали приближение опасности.

На следующее утро мы собрались перед институтом на демонстрацию. В этом году я участвовал в шестой раз на первомайской демонстрации в Москве. Вчерашнее было забыто. Пока нам раздавали транспаранты с лозунгами и с изображениями вождей, мы шутили и пели.

Лозунги по всей стране были одинаковые. Незадолго до праздника в «Правде» публиковались нужные партии лозунги.

Часа через два мы проходили колоннами по Красной площади. «Да здравствует мирная политика Советского Союза!» — неслось из репродукторов. «Мир! Мир!» Никогда еще эти слова не повторялись с такой настойчивостью.

Шедший рядом со мной товарищ, который, как и я, интересовался политикой, прошептал: «Что‑то носится в воздухе»… Он обладал тем острым чутьем, которое позволяло многим в Советском Союзе делать из малейшего признака или намека далеко идущие выводы.

У нас впервые появилось сомнение в прочности и нерушимости пакта с Германией, о которых нам беспрерывно твердили. Еще совсем недавно нам говорили на одной из лекций: «Существует два вида брака. Один основан на любви, другой — на расчете. Наш пакт с Германией можно сравнить с браком по расчету. В этом нет ничего умаляющего. Известно, что браки по расчету часто бывают прочнее и длительнее, чем браки по любви».

7 мая вышел указ, назначавший Сталина, официально занимавшего лишь пост генерального секретаря партии, председателем Совета народных комиссаров. Молотов, бывший до сих пор формально главой правительства, был назначен его заместителем.

В начале июня повсюду проходили обычные собрания в связи с выпуском нового государственного займа. Официально подписка на заем считалась добровольной. Каждый мог якобы по собственному усмотрению устанавливать ее размер. На самом деле, однако, давно вошло в обычай подписываться на заем в размере месячного оклада.

Подписные листы появились и в нашем институте. Перед фамилией каждого была уже вписана та сумма, которую он «добровольно» вносил. Нам оставалось лишь подписаться. Сумма автоматически удерживалась из наших получений. За это нам выдавали государственные облигации, сроком на 20 лет.

На этот раз подписка на заем проходила под лозунгом «дальнейшего развития мирного строительства».

Июнь 1941 года. В начале месяца мы вступили в период экзаменов. Почти во всех комнатах нашего общежития до поздней ночи горел свет.

Все наши разговоры вертелись вокруг экзаменов. Мы настолько ушли с головой в вопросы фонетики, латыни, педагогики, английской истории и литературы, в вопросы марксизма–ленинизма и военного дела, что в течение этих недель почти не следили за политическими событиями. Но совершенно от них отгородиться нам не удалось даже в этот горячий предэкзаменационный период.

Одна из студенток, встретив меня в институте, начала со мной разговор, боязливо осмотревшись по сторонам:

— На советско–финской границе красноармейцы получили приказ удалить со своей формы знаки принадлежности к воинским частям. Такие приказы издаются только тогда, когда существует опасность военного столкновения.

Я отнесся скептически к ее сообщению.

Почему на советско–финской границе? Ведь Финляндия только что проиграла войну с Советским Союзом. Не будут же финны теперь нападать на Советский Союз?

— Но, может быть, Финляндия хочет напасть вместе с Германией? Это сообщение точное, — продолжала она. — Брат моей подруги — офицер и находится там. Ты только не смей никому об этом говорить!

Этот разговор меня встревожил. Неужели на самом деле существует опасность войны? Я думаю, что в то время я был е единственным человеком в Советском Союзе, размышлявшим над этим вопросом.

Спустя несколько дней наши опасения были рассеяны. Газета «Правда» от 8 июня опубликовала на первой странице сообщение о советско–финских отношениях. В сообщении говорилось, что несмотря на то, что Финляндия не выполнила всех обязательств торгового договора с Советским Союзом, Сталин принял решение в кратчайший срок предоставить в распоряжение Финляндии добавочно к отправленным уже товарам 20000 тонн зерна.

Как и многих других, это сообщение снова настроило меня оптимистически.