б) В высших учебных заведениях, находящихся в других городах— 300 рублей в год;
в) В музыкальных, художественных и театральных высших учебных заведениях — 500 рублей в год.
Плата за обучение в данных учебных заведениях: должна вноситься равными частями дважды в год: к 1 сентября и к 1 февраля.
Примечание: Плата за первое полугодие 1940/41 школьного года должна быть внесена не позже 1 ноября этого года».
У присутствующих вытянулись лица. Не только потому, что вообще была введена плата за обучение, но, прежде всего из‑за того, что первый взнос нужно было сделать до 1 ноября.
— Только 27 дней времени! — сказал кто‑то. Это звучало безнадежно.
Мы уже прикидывали в уме как можно сэкономить часть стипендии, чтобы внести деньги, как последовал следующий удар: тем же постановлением отменялись наши ежемесячные стипендии. Впредь они должны были выдаваться только студентам–отличникам.
Были созваны обычные собрания, на которых обосновывались «изменения в порядке распределения стипендий — как гласила официальная формулировка — и введение платы за обучение».
Собрание в институте прошло обычно. Когда докладчик закончил, ему аплодировали. Затем спросили, все ли ясно, нет ли вопросов, не хочет ли кто‑нибудь выступить. Желающих не нашлось.
Несколько дней спустя один студент рассказал мне, что в каком‑то из московских вузов с докладом о новом законе выступил заместитель наркома народного образования. После доклада ему задали вопрос, как можно согласовать новый закон с 121 статьей конституции СССР.
Вопрос был из щекотливых, ибо, действительно, 121 статья конституции СССР гарантировала бесплатное обучение во всех учебных заведениях СССР, «включая высшие учебные заведения».
Заместитель наркома ответил, что обоснование мероприятия содержится в самом законе и что статья конституции будет изменена в соответствии с новым законом. Так оно и случилось, — кстати, это был не единственный случаи, когда в СССР издавались законы противоречащие конституции.
Но студенты после 2 октября думали не о том, противоречит ли закон конституции или нет, а о том, что им делать.
Введение платы за обучение одновременно с упразднением стипендий практически лишало возможности многих детей рабочих и крестьян продолжать учение.
В эти дни я видел много заплаканных лиц. Со многими студентами мы распрощались навсегда.
Особенно тяжело мне было расставаться с одним маленьким рыжим студентом. Он был выходцем из бедной крестьянской семьи, занимался с крайним упорством и усидчивостью, радуясь, что станет учителем старших классов.
И он был далеко не единственным. Все больше и больше студентов, родители которых принадлежали к беднейшим слоям населения, покидали институт. В сущности, оставались лишь сыновья и дочери привилегированного слоя, офицеров и прочих «ответственных».
Большинство иностранных студентов и все русские, выросшие в детских домах, к «привилегированным» не принадлежали. Поэтому мы думали, что и нам придется распрощаться с институтом. Но несколько дней спустя русским студентам пообещали помощь из детских домов. Тем временем мы, иностранные студенты, обивали пороги МОПРа, который нам не раз уже помогал. Вскоре мы с облегчением узнали, что наc не бросят на произвол судьбы, МОПР обещал внести 400 рублей платы за обучение и продолжать выплачивать нам ежемесячную поддержку.
Возвращаясь сегодня мыслями в прошлое, я вспоминаю не только грусть расставания со многими институтскими друзьями; мне становится ясным, что этот закон означал новый шаг в развитии сталинской системы.
Чтобы попасть на высокую должность в Советском Союзе, надо окончить вуз. До 2 октября 1940 года все одаренные и способные дети рабочих и крестьян могли, независимо от материального положения родителей, кончить десятилетку и попасть в вуз. Таким образом, все возможности были для них открыты, что тогда и подчеркивалось постоянно советской пропагандой. После 2 октября до высоких постов могли, как правило, добраться лишь те, чьи родители сами занимали эти высокие посты. Круг замкнулся: правящий бюрократический слой, образовавшийся с конца двадцатых годов и укрепивший свою власть ликвидацией «старой гвардии» во время чисток 1936–38 годов, начал ограждать себя от проникновения «посторонних» и сделал, таким образом, первый шаг к передаче своих привилегий и должностей по наследству.
В конце ноября 1940 года, спустя полтора года после заключения пакта о ненападении с Германией и через несколько недель после поездки Молотова в Берлин, в Москве неожиданно снова вспомнили о немецких эмигрантах.
После расформирования нашего детдома мы редко виделись друг с другом; большинство бывших воспитанников его работало на предприятиях, некоторые были все еще в одном из русских детдомов, другие учились в вузах. Многие женились на русских девушках и полностью обрусели.
Тем сильнее было мое удивление, когда в конце ноября 1940 года, через несколько недель после возвращения Молотова из Берлина, я получил приглашение на собрание в ЦК МОПРа. Я очень обрадовался, надеясь, что таким образом увижусь со старыми друзьями.
В 8 часов вечера я отправился в дом МОПРа. Встреча была радостной, ибо я действительно встретил многих друзей из бывшего детдома номер 6, а также многих австрийцев и немцев, детей эмигрантов, живших с родителями на частных квартирах. Почти все были комсомольцами. Все говорили по–русски, многие даже лучше, чем по–немецки.
Времени для приветствий, разговоров и воспоминаний было, однако, мало, так как вскоре нас пригласили в большой зал. Официальная часть собрания началась речью од–ного австрийского работника Коминтерна:
«Товарищи! Мы созвали вас, чтобы восстановить связь. Сегодняшнее собрание не будет единичным. Мы будем собираться впредь каждый понедельник вечером для политучебы. Все присутствующие будут разбиты на группы для занятий на семинарах. В наши обязанности входит не только присутствовать каждый понедельник на собрании и выслушивать доклады, но и читать указанную литературу, принимать участие в работе семинаров.
Особенно же я хочу обратить ваше внимание на то, что эти занятия будут происходить в узком кругу и, по понятным причинам, распространяться о них не следует».
Мы уже сравнительно долго жили в Советском Союзе, чтобы нам было достаточно подобного указания — мы не рассказывали нашим русским друзьям о посещении курсов. Очевидно курсам придавалось большое значение. Так, например, те, кто работал на предприятиях в вечернюю смену, по понедельникам освобождались — указание наверняка шло свыше — без объяснений их руководителям на предприятиях для чего это нужно.
Я тоже не говорил с русскими студентами о наших специальных курсах. Но сам я не переставал об этом размышлять. Уже самый факт, что впервые за полтора года немецкие и австрийские товарищи в Москве были созваны, казался мне признаком того, что, может быть, отношения с гитлеровской Германией не были такими гладкими, какими они все еще казались в то время.
Никакого ухудшения отношений по советской печати заметно не было. Все сообщения иностранных газет, которые могли бы как‑то повредить отношениям с Германией, немедленно резко опровергались. Поездка Молотова в Берлин была подана как большое событие и широко комментировалась. В середине ноября «Правда» опубликовала задним числом фотографию Гитлера с Молотовым, снятую во время переговоров.
На наших курсах по понедельникам в ЦК МОПРа вначале тщательно избегались все темы, затрагивающие текущее международное положение и отношения между Советским Союзом и гитлеровской Германией. Помимо обязательной проработки истории ВКП(б) — на курсах мне пришлось проходить ее в третий раз — мы изучали основы марксизма–ленинизма и слушали лекции по истории немецкого рабочего движения.
Уже на второй лекции выступил Вальтер Ульбрихт, которого я до сих пор знал только по имени. Он подробно разбирал революцию 1918 года, но ни словом не упомянул об актуальных вопросах борьбы с фашизмом. В другой раз мы присутствовали на докладе о характере мировой войны. На основании официальной точки зрения на различие между справедливыми и несправедливыми войнами нам и теперь еще — в конце 1940 года — пытались доказать, что обе стороны, как Германия и Италия, так и Англия и Франция, ведут несправедливую империалистическую войну. Только весной 1941 года я смог уловить легкое изменение «линии». В одной из лекций Вальтер Ульбрихт говорил о том, что характер войны может измениться в ходе ее течения и что подобные случаи не раз бывали в истории. В зале царила глубокая тишина, ибо подобных утверждений нельзя было найти в те времена в советских газетах. «Этот факт — объяснил Ульбрихт — приобретает особенное значение в связи с нападением Германии и Италии на Югославию и Грецию. Здесь мы находим элементы, в особенности в случае с Югославией, которые позволяют заключить, что эти два народа ведут в известной степени справедливую оборонительную войну против внешней агрессии».