Да, в нашей работе бывали и такие вот, казалось бы, немыслимые коллизии, отдающие дешевой бульварщиной.

Как только я приехала, Андрей немедленно послал меня на отдых в Алупку, на Черноморском побережье. Карлош теперь работал непосредственно с Андреем; он также улаживал все формальности с отъездом иностранных сотрудников, и именно он доставил меня на вокзал. Был Карлош человеком спокойным и скромным, не переоценивал своих способностей, но нельзя было не чувствовать, какой это надежный старый большевик.

Четыре недели я пробыла в одном из алупкинских санаториев. В спальне нас было двадцать женщин. Там я познакомилась со многими милыми советскими женщинами. Из Алупки я проехала к писательнице Берте Ласк, которая жила то ли в Севастополе, то ли в Ялте. Ее муж там работал врачом. В период с 1924 по 1928 год мне вместе с Габо Левином и Гейнцем Альтманом нередко доводилось бывать в ее квартире в Берлине-Лихтерфельде. Берта рассказала мне, что ее старший сын Лютц, а также Габо с женой Хертой — и ее я знала по Берлину — живут в Москве. В Коммунистическом союзе молодежи Германии Гейнц Альтман и Габо относились к числу моих лучших друзей. С неизменно веселым Габо я, в свои восемнадцать лет, однажды целую неделю странствовала по Рюгену. В 1924 году он на мое скудное ученическое жалованье купил мне где-то парабеллум. В Грюневальде Габо и его друг Гейнц Альтман учили меня стрелять. Когда нацисты принялись за обыски, оружие было спрятано под стропилами на чердаке нашего большого дома.

Габо очень обрадовался, увидев меня в Москве, так как слышал от кого-то, что я, судя по моим письмам из Китая, безнадежно обуржуазилась и потеряна для общего дела.

В тот год Херта и Габо возились со своим крошечным сынишкой. Этот сынишка давно уже сам стал папой и является партийным деятелем.

Но возвращении из Алупки я сначала жила в Москве в гостинице. Среди навещавших меня там товарищей был Бруно Кюн. Я знала его по КСМГ; в Москве я его случайно встретила на улице. Его рыжеватая шевелюра, веснушчатое лицо и удивительные синие глаза выделяли его из толпы. В Берлине мы встречались на собраниях, демонстрациях и во время воскресных загородных поездок, но до более близкого знакомства дело не дошло. Но какая радость встретиться на московской улице с товарищем-комсомольцем, о котором было известно, что он был в лапах нацистов. Бруно вырвался на свободу и участвовал в гражданской войне в Испании в качестве комиссара Первого партизанского батальона. Мы без устали говорили об Испании, о положении в Германии и о работе с детьми, которая его всегда особенно интересовала.

В 1941 году Бруно сражался в фашистском тылу и там погиб.

Когда я однажды проходила по коридору дома на Арбате, из какой-то комнаты вышел молодой солдат, и в приоткрытую дверь я увидела сидящего за письменным столом Пауля из Шанхая! Несказанно обрадовавшись этой встрече, я ворвалась в комнату и обняла его — потрясающее нарушение обычаев этого строгого учреждения. Судя по форме, Пауль был в высоком офицерском звании. Он обрадовался не меньше, чем я, пригласил меня в гости в тот же вечер.

Вскоре после возвращения из Алупки Андрей сообщил, что мне будет вручен орден Красного Знамени. Я надела свой лучший серый костюм, до блеска начистила туфли, необычайно долго расчесывала волосы и, уже не помню где, села в открытый грузовик с советскими военнослужащими. Мы сидели на необструганных скамьях без спинок и глотали пыль. Ветер превратил мои тщательно причесанные волосы в спутанную гриву. В Кремле мы проследовали мимо часовых, миновали множество коридоров и очутились в небольшом зале. После нескольких минут ожидания вошел пожилой седой человек. Это был Калинин. Для меня было особенно большой радостью получить орден из его рук. Я много читала об этом человеке и глубоко чтила его. До революции Калинин четырнадцать раз сидел в тюрьме. Позднее он стал первым Председателем Центрального Исполнительного Комитета Советского Союза. Хотя процедура вручения орденов наверняка была для него чем-то привычным, он вносил в нее трогательную теплоту и сердечность. Нас вызывали в алфавитном порядке. Калинин долго и крепко пожимал мне руку, и столь же долго аплодировали красноармейцы — вероятно, потому, что среди них я была единственной женщиной. Еще и сейчас я живо помню доброту Калинина, выражение его лица.

Мой орден был за номером 944. Орденских планок тогда еще не существовало. Чтобы прикрепить орден, мне пришлось просверлить в лацкане жакета дырочку и навинтить на штифт двухсантиметровую плоскую гайку.

В тот же день я встретила Фриду Рубинер. Наше знакомство началось еще в Германии. Она была старой революционеркой и замечательным пропагандистом теории марксизма. Фрида лично знала Ленина и перевела на немецкий некоторые из его работ. Увидев орден, она заключила меня в объятия. Свою награду я носила только один день. Когда я вновь уехала за границу, орден остался в СССР.

В Москве я вновь встретилась с Эрихом Куником, товарищем, который оказал на меня известное влияние в 1924—1928 годах, когда я делала свои первые шаги в рабочем движении. В Берлине он работал в Центральном Комитете и, должно быть, жил в Берлине-Целендорфе, поскольку был мне знаком по партработе в 10-м районе. Эрих был умницей, обладал весьма симпатичной внешностью, любил и понимал молодежь. Я бывала в его московской квартире, где он жил с женой и сыном. С ним я моментально почувствовала себя так же хорошо и свободно, как в Германии.

В Польше я попробовала написать… роман — в нарушение всех правил нелегальной работы. С тех пор как мне исполнилось четырнадцать, меня не оставляла мысль стать писательницей. В дни детства и ранней юности множество своих «произведений» сложила я в ящики письменного стола.

На мысль написать роман, о котором я веду речь сейчас, натолкнули меня события и переживания, связанные с Францем. Сюжет был такой: русская белоэмигрантка знакомится в Шанхае с немцем. Она влюбляется в него и становится его женой, не зная, что он — активный коммунист, работающий в подполье. Об этом она узнает только на пути якобы в Европу. В дороге муж открывает ей правду и говорит, что они останутся в Советском Союзе. Женщину пугает неведомое, быть может, страшное будущее. Однако все увиденное и пережитое в СССР плюс влияние супруга превращают ее в другого человека. К концу книги она уже коммунистка.

Рукопись я, мучаясь угрызениями совести, привезла с собой в Москву. Ни писание романа, ни его перевозка не отвечали принципам нелегальности. Но уж очень мне хотелось заинтересовать своим опусом какое-нибудь издательство.

11 октября 1937 года, после отъезда из Советского Союза, я писала обо всей этой истории Юргену:

«Рукопись мою постигла самая печальная судьба. Ее читали шесть человек, пятеро пришли к выводу, что сам материал очень интересен, но многое написано шероховато, а самое главное — надо решительно изменить конец, приведя его в соответствие с теперешними условиями.

Женщина, видите ли, не может проникнуться взглядами мужа, а, напротив, должна стать причиной его гибели!

После основательной переработки есть возможность опубликовать роман. Это решение было принято незадолго до отъезда, а на переделку потребовалось бы три месяца. Шестым из читателей был Эрих К.[29], у которого я несколько раз бывала. Прочтя половину, он сказал, что я спокойно могу швырнуть рукопись в печку, ибо все это ни к черту не годится. Его супруга (об этом мне рассказал кто-то другой) назвала роман «детективной халтурой». С пятью первыми я согласна. Эриха нахожу слишком резким, а суждение его жены — глупым».

Самый благосклонный прием рукопись встретила у Фриды Рубинер. Она предложила роман одному издательству, которое соглашалось выпустить его в свет после внесения некоторых изменений. Но у меня не было времени что-нибудь менять, да и вообще мои надежды обнаружить у себя какой-либо литературный талант полностью испарились. Факт есть факт: эта рукопись и ломаного гроша не стоила. Уезжая, я оставила ее в Москве.