До пятницы еще оставалось время на один сеанс связи. Я выяснила ситуацию. Мужа соседки, судя по всему, действительно не было дома. С точностью до секунды я высчитала, как быстро мне удастся спрятать патефон и сжечь бумагу. Впрочем, что толку? Помехи от моего передатчика все равно выдали бы меня с головой.
Время сеанса приближалось. У нациста наверху темно. Дом не был оцеплен. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: вероятнее всего, запеленговали и оцепили бы квартал, а не отдельный дом. Прием был отчетливый, так что времени ушло мало. Я сообщила, что по такой-то причине не смогу больше вести передачи, но что в четверг или субботу еще готова к сеансу связи. На следующий день я отнесла «патефон»-передатчик к одному товарищу из нашей группы.
Сейчас мне кажется, что я тогда допустила ошибку и действовала в Данциге весьма легкомысленно. До переезда, как бы трудно ни было найти квартиру, я должна была сообразить, что при политическом положении в городе в новых жилых кварталах селятся, главным образом, нацисты.
Кроме того, если уж меня угораздило выбрать этот район, передачи нужно было бы вести поздно ночью, когда никто уже не слушает радио. И почему мне в сложившихся обстоятельствах понадобилось еще раз радировать из собственной квартиры? Разумеется, я не хотела ставить под удар других. Но разве не было бы правильнее немедленно доставить аппаратуру к кому-нибудь из нашей группы, позаботиться об антенне и там провести этот сеанс? Мне нужно было бы сделать только одно: не допустить, чтобы меня выследили по пути к этому товарищу. Я могла бы также вернуться в Варшаву и в дальнейшем радировать оттуда. Ведь один раз я уже провезла передатчик в Данциг через польскую границу. Правда, контроль существовал, но он был менее опасен, чем то, что делала я, а, кроме того, мне так и так когда-нибудь пришлось бы везти с собой аппаратуру назад, в Польшу. Вероятнее всего, мне просто не хотелось покидать Данциг без разрешения Центра.
В то время я не предавалась подобным размышлениям и считала, что делаю все наилучшим образом. Мои теперешние осторожность и опыт здорово помогли бы мне в тогдашней работе, но зато сегодня, увы, у меня уже далеко не те нервы, что прежде, и не та быстрота реакции.
Ответ Центра пришел в четверг и был повторен несколько раз подряд, так что я ничего не передавала и даже не смогла подтвердить прием. Центр приказал мне вернуться в Польшу.
Я снова разметала свое домашнее гнездо.
В Данциге я пробыла примерно четыре месяца. Вернувшись в марте 1937 года в Польшу, мы поселились в другом предместье, в сорока минутах езды на автобусе от Варшавы, по адресу: почтовое отделение Сколимов, вилла «Йоаська». Это был дом в лесу на две семьи с садом, причем верхний этаж пустовал.
Здесь, по-моему, это было в мае, я получила из Центра известие, что некий товарищ будет ждать меня в Варшаве на главной улице Новы Свят в такое-то время на таком-то углу. Никаких внешних условных примет не нужно.
Как всегда, я была на месте минута в минуту. Никогда не приходила я на встречу с хотя бы крохотным опозданием. По моему убеждению, пунктуальность — одно из необходимых условий нелегальной работы.
Некоторое время я прогуливалась взад и вперед, а потом… потом с трудом удержалась от того, чтобы радостно поздороваться с подходившим ко мне человеком. Еще бы, ведь это был товарищ Андрей, мой начальник! Он приехал, чтобы на месте проверить нашу работу. Прекрасный метод, к которому следовало бы прибегать почаще.
Товарищ Андрей провел в Варшаве несколько дней. Ему понравилось наше жилье и то, как мы устроились. Он сказал, что теперь понимает, почему меблировка обошлась, нам так дешево. Не зная, как долго разрешат нам оставаться в Польше, мы приобрели мебель не в магазине, а в столярной мастерской, так сказать, в виде полуфабриката, и Рольф сам покрасил ее в прелестные тона.
Визит Андрея я восприняла как приезд друга. Чуть не лопаясь от гордости, показала ему Янину и на этот раз сказала, что отец девочки — Эрнст.
Мы обсудили мою работу и вместе съездили в Данциг. Во время поездки товарищ Андрей выразил желание поговорить со мной не только как начальник, но и как друг и просил меня относиться к нему именно как к другу. Ему кажется, что я уже не излучаю ту веселость, которая отличала меня в московской школе и так всем нравилась. Переживаю ли я разлуку с Эрнстом и как обстоят у меня дела с Рольфом? Я отвечала, что очень ценю Эрнста и все еще тоскую по нему, но вернуться к нему… нет, этого мне, пожалуй, не хочется. Кроме того, я рассказала ему о наших с Рольфом отношениях. С таким человеком, как Андрей, можно было говорить на подобные темы. Я добавила, что все у меня обстоит не так уж плохо. Просто мне в этом отношении не везет, как и всем прочим жизнерадостным людям, в отличие от людей тихих и спокойных: стоит им хоть чуточку приуныть, и это моментально всем бросается в глаза.
Он засмеялся, взял мои руки в свои и сказал: «Соня, Соня». Затем одобрительно отозвался о моей работе и сообщил, что Директор тоже доволен мною.
Я же постаралась дать ему понять, насколько неумелой я чувствую себя в профессиональном отношении, как трудно мне следить за новшествами в радиоделе и как мне хотелось бы еще поучиться в Советском Союзе.
К моему изумлению, Андрей согласился. Я на несколько месяцев поеду в СССР, а затем вернусь в Польшу.
На такие вот случаи пребывание с нами Олло было двойным благом: Миша и Нина на время моего отсутствия останутся в надежных руках.
Товарищ Андрей хотел, чтобы я радировала в Центр о сроке его возвращения. Сообщение было совсем коротенькое. В Варшаве я, кажется, работала со сдвоенными батареями на 220 вольт. Когда я в тот вечер налаживала передатчик, Рольф был в комнате. Теперь уж не припомню, что во что я воткнула, но только получила такой удар электрическим током, что громко закричала и никак не могла оторвать руку от контактов. Рольф, сразу же выключивший ток, побелел как полотно. Пахло горелым, большой и указательный пальцы были обожжены до черноты. В конце концов я подготовила аппаратуру, но та злополучная ночь была как заколдованная. В приемнике что-то без конца гудело, шуршало и трещало, я но понимала партнера, он никак не мог принять мое сообщение. А ведь мне надо было передать всего-навсего не то сорок, не то пятьдесят групп знаков. Я промучилась несколько часов, но без толку. Можно себе представить, как стыдно и неприятно было мне на следующий день рассказывать о случившемся товарищу Андрею. Он сердито спросил, что произошло бы, касайся дело по-настоящему важного сообщения.
В ближайшую ночь мне, хотя и не без труда, удалось протолкнуть злосчастную радиограмму.
Перед тем как проститься со мною, Андрей сказал, что, как писали газеты, пятна на солнце вызвали помехи в атмосфере, а это повсюду отразилось на работе радиоаппаратуры.
В июне 1937 года мне предстояло отправиться в Москву. Олло с детьми мы отправили к родителям Рольфа на туристскую базу близ границы. Они сняли там для жилья соседний дом. Когда я думала о свекрови и ее мнимой внучке Янине, все это представлялось мне столь отвратительным обманом, что я уже не находила в себе сил молчать. Рольф, однако, просил меня не доставлять его матери новых огорчений в эти и без того трудные гитлеровские времена.
Письма свидетельствуют, что я тогда уехала в Лондон, где и получила советскую визу, проставленную то ли в чужом паспорте, то ли на вкладыше в паспорт.
В Советском Союзе я пробыла три месяца.
Поскольку год спустя, летом 1938 года, перед тем, как меня послали в новую страну, мне пришлось вновь провести в Москве примерно столько же времени, нелегко отделить события, происшедшие в ходе этих двух визитов. Буду поэтому излагать их не в хронологическом порядке, а как придется. Как-то вскоре после приезда в Москву мне пришлось довольно долго ждать Андрея в доме на Арбате. Там я встретила немецкого товарища, которого Андрей тоже вызвал к себе. Беседовали мы друг с другом сдержанно, как принято среди нелегалов, но я тем не менее узнала, что этот человек был мужем моей бывшей соседки по комнате, Герты. Я встретилась с ним еще и на сей раз узнала всю его историю. Его и Герту послали для совместной работы за океан, в одну из колоний. На пароходе Герта по уши влюбилась в какого-то сержанта английской полиции, объявила, что не может без него жить, и пыталась покончить самоубийством. При таких обстоятельствах ее мужу оставалось только одно: вернуться назад.