Я спрашиваю: «Почему вы работаете на японцев? Нравятся они вам?»

Всеобщий смех; и, перебивая друг друга, все начинают говорить: «Японцы очень плохие. У нас одна нашивка на рукаве, и мы получаем одиннадцать маньчжурских долларов в месяц[28], а японцы с такой же нашивкой — шестьдесят. Если японец с двумя нашивками говорит: «Принеси это, сделай то», то китаец с двумя нашивками должен сломя голову выполнять приказание. Японцы толстые и жирные и ходят так». Старый солдат поставил криво свои ноги, выпятил челюсть и уперся кулаками в бедра. «Китаец же делает так». Он согнулся и сложил ладони перед лицом. Молодой двадцатилетний солдат сказал: «Надеюсь, что вскоре начнется война. Мы выступим не на стороне японцев, а против них».

«Много в Германии бандитов?» — спросил старый солдат. «Там, где умеют читать и писать, — ответил молодой солдат, — там не может быть много бандитов. Маньчжоу-Го, — продолжал он, — походит ныне на Индию под английским господством».

Третий солдат сказал: «Как хорошо ты, женщина, говоришь по-китайски. Поздравляю». Все прочие согласно закивали. За стенами дома бушевала гроза, блестели молнии и гремел гром. Старый солдат спросил: «Бывает такое в Германии?» Я ответила:

— Да, бывает, как, впрочем, и дождь, и солнце.

— И солнце такое же, как у нас, такое же желтое и круглое?

— Да, солнце такое же, и луна тоже.

Молодой солдат кивнул: «И мы все живем на круглой Земле».

Вскоре я с ужасом узнала, что один недавно приехавший нацист, представитель военной металлургической компании из Рейнской области, намерен снять большую виллу, на территории которой был расположен мой домик. Воду и электроэнергию я получала из этой виллы. И то и другое он мог отрезать, или ему достаточно было сказать, что мое соседство ему не подходит, чтобы хозяин расторгнул с нами договор. Даже если бы он этого не сделал, соседство с ним представлялось мне нежелательным. Он занял виллу и, видимо, не видел основания для того, чтобы нанести мне визит, но я сама должна была знать свое место и отправилась к нему.

Новый арендатор сидел в одной из больших холодных комнат — на вилле было примерно двенадцать комнат — и принял меня с вежливостью кавалера старой школы. Он принадлежал к дворянскому сословию, ему было около 55 лет. Жену и четверых детей он оставил в Германии. Имя его я забыла, так что будем называть его «господин фон». Уже при первом разговоре я констатировала, что в прошлом он германский националист, а ныне нацист, кайзера Вильгельма II он предпочитал Гитлеру. «Господин фон» гордился своей древней родословной и ее военными традициями. В тактичной и импонирующей манере он дал понять, что он против антисемитизма, и высказал желание, чтобы я непременно осталась жить в домике.

«Пусть вас не смущает мое присутствие. Мне будет больно, если вы оставите эту квартиру». «Господин фон» не пожелал обсуждать вопрос о порядке пользования электроэнергией. «Стоит ли говорить о каких-то пфеннигах». Тем не менее я на этом настояла, хотя это и выглядело смешно, если бы немецкий дворянин-националист оплачивал ночной расход электроэнергии, идущей на связь с Красной армией. В течение всего времени нашего соседства «господин фон» и я поддерживали между собой хорошие отношения. Он часто повторял: «Я ценю ум и люблю темперамент. Поэтому мне намного приятнее беседовать с вами, чем с местными немецкими обывателями».

«Господин фон» много пил. «Соседка, — попросил он меня, — если вы где-либо меня встретите и решите, что я хватил через край, доставьте меня домой. Ладно?»

Как-то он пригласил меня в немецкий клуб, но мне не хотелось больше туда ходить. Он настаивал, чтобы я пошла. Затем он положил свои неаристократические жирные руки мне на плечи и сказал: «Если кто-либо из немцев посмеет хоть чем-то вас обидеть, скажите об этом мне».

«Господин фон» обладал определенным влиянием в немецкой колонии. Кроме того, он много пил, создавал вокруг себя непринужденную обстановку и был в своем роде личностью. Без особых стараний с моей стороны я узнала от него кое-какие сведения о немецких дельцах и японцах, с которыми он имел дела.

То, что я так подробно о нем пишу, а значительно более важные подробности, связанные с действиями партизанских групп, опускаю, объясняется сохранившимися у меня письмами. Я писала домой о «господине фон»:

«…Итак, этот человек связан с князем Внутренней Монголии, которого зовут доктор Ван и который пользуется очень большим влиянием. Этот князь — мой сосед посетил его недавно в Монголии — хочет назначить его своим главным советником. Видимо, он отойдет от дел своей металлургической фирмы и будет работать только с князем. У князя есть следующий план: он хочет через государственную сеть покупать и продавать шерсть, которую сейчас покупают в Монголии частные торговцы. Мой сосед станет его посредником и будет предлагать эту шерсть по очень дешевой цене Германии. Девяносто процентов шерсти подлежит оплате товарами. Интересное и громкое дело. Пикантная сторона состоит в том, что моему соседу нужна секретарша… которая, разумеется, поедет с ним к князю, объедет вместе с ним всю Монголию и будет заниматься всей интересующей его корреспонденцией. Заманчивое предложение… Но пусть вас это не беспокоит. С бродяжничеством когда-то надо кончать. Для меня это предложение неприемлемо».

Я была уверена, что дело было не только в шерсти. Я бы с удовольствием поехала с ним на два-три месяца. Уверена, что поездка была бы интересной. Помнится, что я даже Центр запрашивала по этому поводу — Внутренняя Монголия и такой князь могли бы представлять интерес и для Центра. Дело, однако, заглохло.

В это время много радости доставлял мне Миша. Нельзя было не радоваться, глядя на этого умного мальчика с его вдумчивыми, логичными вопросами и его наблюдательностью.

Когда в январе 1935 года он некоторое время находился у Рольфа в Шанхае, я писала родителям:

«Несмотря на то что я занята с утра до вечера, мне очень не хватает маленького и вместе с тем большого стержня всей моей жизни. Вместо того чтобы наслаждаться сознанием, что мне не надо вставать в половине седьмого утра, быть к обеду и ужину дома, печатать с ребенком на коленях, я пребываю в сентиментальных раздумьях и мечтаю о том, чтобы все это вернулось снова».

Рольф привез Мишу в Мукден. Он снова посетил нас, привозил части передатчика, которые нам были крайне необходимы. Помнится, что один раз он привозил даже химикалии.

Родители Рольфа и моя мать не одобряли моего образа жизни. Я писала матери:

«Тебе не следует ни в коем случае беспокоиться обо мне. Во всех отношениях это излишне. Я живу такой жизнью, которая мне нравится, и очень довольна. Я признаю, что в качестве только жены Рольфа моя жизнь была бы более обеспеченной, спокойной и беззаботной, но это только в теории. На практике я была бы несчастной… Твоя непослушная, но счастливая дочь».

Я была уверена, что после моего длительного пребывания в Советском Союзе и разрыва с Рольфом по крайней мере мои родители догадываются о политических мотивах, играющих роль в моей жизни.

После длительного пользования передатчиком вышли из строя лампы. Эрнст был очень рассержен. Возможно, в этом была виновата я. Мне пришлось ехать за семьсот километров в Тяньцзинь, с тем чтобы попытаться купить новые лампы. Мишу и его игрушечных медвежат я взяла с собой. Поскольку предстоял пограничный контроль, я намеревалась положить лампы вовнутрь медвежат, наполненных хлопчатобумажной тканью. В Мукдене мне не удалось найти подходящую по окраске нить. Свои поиски я продолжила в Тяньцзине. Отщипнув в качестве образца кусочек шерсти медвежонка, я отправилась с ним в магазин мелочей.

Впереди меня у прилавка стояла дородная, полная женщина. Она неторопливо выбирала какие-то покрывала. Уже в те времена я не выносила очередей в магазинах. Когда Миша стал проявлять нетерпение, дама обернулась. Это была Луиза, жена Пауля! Мы обе застыли от волнения и радости.