Как-то утром меня взяли из камеры и после тщательного обыска перевели в камеру, где собирался этап. Вскоре вслед за мной появился Цатуров, латыш... привели и незнакомых людей. Один из них был в явно заграничном костюме и советской старой солдатской шинели. Что за люди? Когда начали опрашивать по фамилиям, то этот человек оказался американцем, жителем Гавайских островов, а выкрали его «по ошибке» из Парижа. Посадили нас после еще одного «шмона» в воронок и повезли по Москве. Из заднего окошка можно видеть город, и все мы жадно тянулись к этой щелке в иной мир. Рядом со мной оказался какой-то молодой немец. Бог весть как занесенный в Россию, он удивленно спрашивал меня:
— Какой это город? Какой это город?
— Да Москва же это!
— Москва? Вы точно знаете?
— Конечно, точно, я москвич.
Немец долго смотрел на Садовое кольцо, а потом, вздохнув, недоуменно сказал:
— Но ведь это большая деревня, а не город, — и отвернулся от окошка.
Привезли нас не на вокзал, а в тупичок на окраине города, около железнодорожных путей. Там уже стоял «вагон-зак» — этакое восьмое чудо света — внешне нормальный вагон, а внутри — камеры. Погрузили нас, затолкав по 20 человек в камеры-купе. В камере три этажа: внизу сидит человек ГО, наверху лежат по пять человек на этаже. Потом вагон подогнали к вокзалу и прицепили к поезду. Услышали мы, как объявили посадку, как зашумели люди, идущие мимо нашей тюрьмы на колесах. И двинулись. Куда? Этого никто не знал. Даже направление неизвестно.
Глава IV
Этап. Много этапов видела злосчастная Россия. Я попал в легкий и сравнительно недалекий, так как для многих и Колыма — до которой было 20 тыс. км. — не была концом: еще и оттуда везли на оленях и собаках в глухомань. Этот путь я знал понаслышке, его прошел мой отец, Исаак Шифрин, еще в 1937—1947 гг. Прошел совершенно ни за что: после его смерти нашу семью известили официальной короткой бумажкой о его полной реабилитации. Так мой отец попал, как шутили тогда, в «ранний репрессанс». Ну, а я, начав в «поздний репрессанс», дожил в лагерях до «позднего реабилитанса» 1956 года. Хотя он меня не освободил.
А пока стучат колеса, конвой ведет проверку по делам; в папке подшито обвинительное заключение КГБ и приговор суда; а иногда и без суда — заочное решение «тройки» — ОСО (особого совещания) об отправке в лагеря. Мы пытаемся как-то разместиться на нарах, и я с любопытством оглядываю попутчиков. Тут явно есть и «блатные» — воры, бандиты; это — на лицах. Я тоже, очевидно, вызываю любопытство. Дело в том, что в тюрьму я попал в легком, светлом костюме и перед этапом потребовал привезти мои теплые вещи. КГБ «позаботился», и перед самым выездом мне передали целый чемодан вещей. Специально издеваясь надо мной, кагебешники привезли самые дорогие и броские импортные вещи: осеннее (но не зимнее) пальто, шапку обезьяньего меха, два хороших костюма, годных не для этапа, а для дипломатического приема, полдюжины шелковых рубашек и полдюжины галстуков, пушистый купальный халат... Одетый в новые, дорогие вещи, я, конечно, очень выделялся среди этой оборванной массы людей, закутанной, в основном, в рваные ватные бушлаты. Тогда я еще не понимал, что кагебешники сделали все это обдуманно: среди воров есть обычай «проигрывать» в карты человека, имеющего хорошие вещи. «Проигравший» вор режет владельца вещей (и не подозревающего, что он — объект чьей-то игры) и отдает снятые с трупа вещи выигравшему. Вот на Меня уже и посматривали... Но я лишь начинал свой путь «по кочкам» и незнание охраняло меня от волнений.
— Ты, мужик, ты откуда? — обратился ко мне лежащий также на вторых нарах молодой парень с грубым и страшно изрезанным лицом — вся кожа была в шрамах.
— Из Москвы, — коротко и дружелюбно ответил я, не отказываясь от разговора.
Посыпались вопросы... Узнав, что я меньше года как арестован, воры изумились.
— Так ты же совсем свежий! За что они тебя взяли после того, как «усатый» (то есть Сталин) сыграл в ящик?
Пришлось начать объяснять политическое положение в стране, и почему я с ним не согласен; неизбежно было и коснуться государства Израиль и почему хочется туда ехать. Говорил я серьезно, старался объяснять очень простыми фразами и видел, что с каждой минутой мои слушатели становились все внимательнее.
— Так ты фашист, что ли? — вдруг выпалил один из молодых воров.
Пришлось прочесть еще одну «вводную лекцию» о том, что такое фашизм.
— Ты, мужик, не обижайся. У нас если «фраер», значит, кличка «мужик». А сейчас мужики в лагерях все фашисты — ведь они против власти воевали, с Власовым.
Я объяснил им, что не все же власовцы, и спросил:
— А ты за власть?
— Меня власть не касается. Я при всякой власти воровать буду, — спокойно парировал парень с искалеченным лицом, кличка которого, как оказалось, и была «Резаный».
— Но ведь ты учти хотя бы то, что тебя жизнь привела к воровству. Наверно, ты и воровать начал потому, что тебя государство не накормило, — пытался я приспособиться к мышлению этого человека.
Беседа наша продолжалась, вопросы сыпались один за другим, мы проговорили большую часть ночи и заснули, многое поняв друг в друге. Очевидно, именно то, что я старался говорить серьезно с этими искареженными жизнью людьми, заставило их задуматься над чем-то — мы, явно не были враждебны друг другу. И опять-таки, я еще не понимал, какую службу сослужила мне эта странная дружба, завязавшаяся в тюрьме на колесах. Засыпая, я думал:
— Веду политический разговор под стук колес тюремного вагона с блатными. Четвертое измерение!..
Но утром «кирпичи» опять начали сыпать вопросы, и мы продолжали разговор под удивленными взглядами Цатурова и других политзаключенных, не понимавших, насколько мне интересна беседа с людьми другой планеты. Я сразу увидел у этих политически неграмотных парней острое и верное восприятие двух несовместимых понятий: Запад-Восток, и то, что они понимали — «наши» (коммунисты) всегда этих «лопухов» (Запад) обставят, те и оглянуться не успеют!
Приходилось только удивляться верности многих суждений. Характерно и то, что если в начале упоминание об Израиле вызывало шуточки, то потом их очень заинтересовала история страны и краткое объяснение пути евреев в диаспоре: — так вот они почему торгуют — им, значит, боялись оружие давать! — резюмировал один из слушателей.
А жизнь в вагоне шла по многолетним канонам: дважды в день по одному пускали в уборную, дважды в день давали по кружке воды. Продукты нам выдали еще в тюрьме: черный хлеб и селедка. Вагон отапливался, и в набитых камерах было нестерпимо жарко; все разделись, и от грязной одежды была страшная вонь.
Мы ехали уже двое суток на восток. В Челябинске нас выгрузили. Большой старинный промышленный город. В «воронках» отвезли в пересыльную тюрьму, где в общем зале я впервые увидел сортировку: всех построили, и какой-то тюремный старшина, проходя по рядам и не спрашивая ни фамилий, ни статей Уголовного Кодекса, командовал: «вправо!» — «влево!» — «туда!» — «сюда!».
Нас, «политиков» и воров, впустили в одну камеру, где уже было человек 100 на нарах в три этажа. Кто-то потеснился, кого-то подвинули, и мы кое-как разместились — ведь неизвестно, когда повезут дальше; бывает, что в пересыльной тюрьме ждут этапа месяцами. Разобраться в людях, собранных здесь, было трудно: все лица, обросшие щетиной, все головы бритые, все грязные, обтрепанные — лишь по глазам можно отличить человека, а это вначале очень трудно. Но потом я понял: в лагерях это необходимо; лишь там я понял, почему собака смотрит в глаза и ее не обманешь.
Мы, политзаключенные, устроились вместе на нижних нарах для «фраеров», так как наверху теплей и там, как правило, собрались «люди» — воры. Наверху сидела большая группа ворья, игравшая в карты, и Цатуров начал мне объяснять, что я под угрозой «проигрыша». В это время я увидел, что в углу нар сидит, сжавшись в комок, пожилой человек с бородкой клинышком, явно интеллигентного типа — я обрати на него внимание потому, что он сидел почти голый... Очевидно, человека этого раздели воры. Мы подошли к нему, и предположение бывалого Цатурова оказалось верным. А человек этот был академиком, биологом из Ленинграда — с ним расправился известный черносотенец «академик» Лысенко, обвинив в «вейсманизме-морганизме».