Так и попал он в камеру смертников. С интервалом в несколько дней нам обоим заменили приговор. В один из вечеров надзиратели остановились у нашей двери, и сердца наши дали перебой. Но открылась не дверь, а «кормушка», и надзиратель спросил: «Кто здесь на «ш»? Таков установленный кем-то и чем-то оправданный дурацкий порядок: надзиратель называет лишь первую букву, а ты уже должен сказать фамилию, имя, отчество, год рождения и статью со сроком. Я ответил. И ко мне протянулась рука с листом бумаги: «Прочти и распишись». Автоматически пробежал я текст, где сообщалось, что расстрел заменен на 25 лет заключения в лагерях строгого режима и после этого положены 5 лет ссылки на север и 5 лет поражения в гражданских правах: «5 по ногам и 5 по рогам» — как сказали потом в лагерях.

Я расписался, дверь открылась, и меня повели по бесчисленным переходам и лестницам; я мало соображал в тот момент и с Гришей попрощался как во сне. Подвели меня к двери, открыли ее и втолкнули в громадную камеру: зарябило в глазах — ведь столько месяцев я был без людей! Меня окружили, кто-то принес кружку с водой. Говорить я еще не мог, но меня и не заставляли: все здесь были 25-летники и все пришли из камер смертников; все понимали, каково из одиночки следствия и напряженного ожидания последних дней попасть в толпу полусотни людей.

Мне показали место на железной койке, и вскоре я спал — «отбой», говорить нельзя.

Глава III

Утром состоялось мое знакомство с новыми людьми, и состав их оказался до дикости странным: американский генерал Дубик, член японской императорской фамилии Каноя; герой Советского Союза, летчик, жену которого пытался изнасиловать Берия, — его обвинили в том, что он «думал» улететь за границу; юноша-латыш, вывезенный ребенком в Германию, приехавший как турист навестить своих родных в Латвии, — его обвинили в шпионаже; немецкий военный врач, работавший в концлагере; глухонемой, обвиненный в «антисоветской агитации» (он увидел на улице афишу о повышении цен и выразительно показал своему спутнику жестом, что дела плохи: ребром ладони провел по горлу и смачно сплюнул); колхозник из Рязани, избивший вора-председателя колхоза, — «террорист» (в камере он не уставал удивляться: тут и хлеба дают полкило, и сахару ложку! Да ежели бы у нас в колхозе такое узнали — все бы сюда гуртом пошли!)

И у всех — приговор к расстрелу и замена его на 25 лет особых лагерей, — хотя жизнь и поступки этих людей были совершенно несоизмеримы.

Воспоминания и разговора не прекращались целый день. В тюрьме была библиотека, и я накинулся на книги, так как все эти месяцы не видел вообще печатного слова. Дни шли с безотчетной и пугающей быстротой.

Однажды вечером, как всегда, перед самым отбоем, открылась дверь и к нам втолкнули человека. Он ошарашенно встал в дверях в помятом, но явно хорошо сшитом костюме, покачнулся и грохнулся на пол — в обморок. Подняли его, уложили на койку, сбрызнули водой. Он пришел в себя и, не вставая, начал причитать: «Если бы вы знали, какой они дали мне срок! Если бы вы знали... какой срок...» Все удивленно столпились вокруг новичка, с интересом ожидая продолжения — неужели начали давать по 50 лет? Ожидать-то всего можно.

— Какой же срок-то? — не выдержал кто-то.

— Пятнадцать лет... — простонал лежащий.

И камера грохнула хохотом! Наверно, Бутырская тюрьма много лет не слышала такого дружного взрыва смеха. Открылась «кормушка».

— Что случилось? — кричал надзиратель. Но его не слышали, смеялись. Кто-то ему объяснил, и он тоже начал улыбаться, глядя в камеру. Как не смеяться — только 15 лет!

А ошарашенный новоприбывший сидел уже на койке и совершенно непонимающе смотрел по сторонам: чего смеются? целых 15 лет!

Наконец, камера начала успокаиваться, и старик Воронов — большевик, сидевший уже около 30 лет, начавший свою «карьеру» еще при царизме в этой же Бутырской тюрьме, недавно справивший свое 58-летие в нашей камере №58 и осужденный по статье 58 УК РСФСР на 25 лет — подойдя к озиравшемуся, сказал:

— Иди, дружок, на парашу — с таким «детским» сроком лежать не стоит, отсидишь и там. Тебя сюда по ошибке привели, скоро уведут.

И тут я впервые подумал: все понятия сдвинуты, все относительно — «четвертое измерение»! Не надо искать его далеко, математики правы: оно рядом! Оно — здесь.

Помню рассказ нашего сокамерника, довольно известного московского дирижера, посаженного за непочтительные высказывания о Сталине, сделанные им на общественной кухне.

«Квартира наша на Солянке, в центре, рядом с Медицинской академией. Когда-то, при царе-батюшке, жил в ней, наверно, буржуй: в ней было 15 комнат и одна большая — но одна! — кухня. И, увы, одна уборная. И вот, буржуя выслали, а в квартиру вселили 15 семейств тружеников — каждому по комнате! Но кухня одна. И уборная одна... А теперь уже в каждой семье подрастает по третьему поколению, да и первое, и второе поколения в свое время частью развелось и опять переженилось. Соответственно, делили и комнаты, благо они были большие: некоторые поделили пополам, некоторые — натрое, а кое-кто догадался построить еще и «антресоли» — нечто вроде второго этажа в комнате... высокие потолки раньше у буржуев были! И таким образом в квартире нашей живет сейчас, чтобы не соврать, 40 семейств. На кухне коптят 40 керосинок на 40 тумбочках — для столов места давно нет, а в двух коридорах, идущих под углом, висят на стенках корыта, детские ванночки, велосипеды. Все это иногда с грохотом летит на голову подгулявшему жильцу, пробирающемуся ночью к своей двери. А по утрам привычная картина: очередь у сортира. Стоят наши интеллигенты и пролетарии в дружественном единении: кто газетку читает, кто новостями обменивается. Мимо пробегают другие жильцы и по пути спрашивают:

— Вы последняя, Мария Петровна?

— Да-да, Семен Поликарпович.

— Так я за вами уж буду, — и бежит дальше, на кухню, там у него что-то подгорает на сковородке, и соседка кричит во все горло: «Интеллигенция, развели тут вонь своим жареньем!»

И вот, после долгих совещаний и споров решила наша квартира: построим вторую уборную! И построили. Уборная наша была опять-таки большая, так сказать «антисоветская», в ней хоть живи. Вот и разделили ее пополам, и получились два смежных чуланчика с фанерной перегородкой: одно удовольствие сидеть и слушать, как сосед или соседка за стенкой кряхтит! Но это еще не все. Строил нам это дело какой-то народный умелец, сосед по дому (он с нас и взял подешевле). И вот, он почему-то решил два унитаза в двух соседних уборных накрыть одной доской для сиденья, эту длинную доску он пропустил через фанерную перегородку. Все было бы ничего, но прорезь в стенке он сделал неточно, и доска качалась, наподобие качелей. Качалась-то чуть-чуть, но вы себе представьте: сидите это вы и вдруг там, в соседней уборной, кто-то плюх на доску — и вы подпрыгиваете! Однажды и у меня казус получился: плюхнулся я вот таким образом, а за стенкой соседка как завизжит диким голосом — прищемила себе что-то...»

Отсмеявшись, камера наша принялась успокаиваться, укладываться. Дубик подошел к длинному столу и побрызгал водой свой «сад» — луковочку в смоченной ватке, она уже дала росток. Еще одна ночь. Счастлив тот, кто мог спать в тюрьме по ночам...

Однажды днем в камеру привели седого невысокого старика в зеленом военном кителе. Мы даже не сразу поняли, в чем дело; но через пять минут все стояли вокруг и с жадным недоумением рассматривали его лицо: перед нами стоял... Сталин. То же лицо, те же оспинки, даже те же длинные руки, почти до колен. Но это оказался «всего» первый секретарь ЦК Армении — Цатуров (Цатурян) Григорий Артемович. Сидел он уже лет 14, и сейчас его привозили в Москву из Казахстанских спецлагерей для допросов по делу Берии — они с Берией когда-то вместе начинали партийную карьеру. Цатуров очень надеялся, что «теперь-то!» его освободят. Но его лишь допросили и отправили назад.