И мы взорвались! Спонтанно, не сговариваюсь, начали дико бить в двери скамейками, кружками, ногами! Крик и вопль стоял такой, что, наверное, за три квартала от тюрьмы было слышно. Все «кормушки» были выбиты, офицеры и надзиратели метались по коридорам, что-то крича и умоляя, но их голосов не было слышно. Наконец, прибежал вызванный начальник тюрьмы. Он пытался говорить, подбегая к «кормушкам», но с ним не хотели разговаривать: продолжалась вакханалия дикого стука и криков. Лишь к утру мы выдохлись. И через «кормушки» сговорились: голодовка! И не говорить ни с кем до приезда какого-нибудь крупного начальства. Мы легли по своим нарам. Утром в открытые кормушки раздалось:
— Возьмите хлеб!
Никто не встал. Хлеб унесли. Пришел дежурный офицер:
— Почему не берете хлеб?
Молчание.
К полудню появился начальник тюрьмы. Меня уполномочили сказать ему о наших требованиях.
Когда он дошел до нашей камеры, натолкнувшись везде на гробовое молчание, он уже был в панике:
— Что, и здесь молчат? Да вы что, с ума посходили? Век такого не видел! — на него было жалко смотреть. Этот человек всю жизнь ругался с уголовниками, и его наше молчание пугало больше всего.
Мы помолчали несколько минут, а потом я, лежа на нарах, сказал:
— Капитан, мы долго убеждали вас быть более понятливым. Теперь мы с вами говорить не будем: вызывайте прокурора Семипалатинской области или срочно сами меняйте режим; мы требуем вежливости, переписку, посылки от родных, покупку продуктов, замену матрацев — все это вы знаете из прежних разговоров.
— Я вам покажу требования! Я вам всем еще по 25 припаяю! — взорвался маленький, небритый и невыспавшийся капитан. — Вешаются тут, двери ломают, мне день рождения справить не дали! — обида звучала в голосе этого дурака, и мы, не вы держав, расхохотались.
Капитан выбежал из камеры, и в тюрьме воцарилась непривычная тишина ожидания...
Прошли сутки. Нам регулярно приносили еду, мы молча отказывались ее принимать.
Прошло трое суток. Никто не приходил к нам. На четвертые сутки начальник тюрьмы не выдержал и пришел:
— Вы не собираетесь кончать эту глупую затею?
Никто ему не ответил.
— Я спрашиваю?!
Молчание. Лежим, глядя в потолок.
Потоптавшись по камере, капитан ушел. Вечером на пятые сутки он пришел и коротко сказал:
— Все распоряжения по режиму и питанию я отдал. Кончайте голодовку.
Мы, конечно, с радостью прекратили вынужденное самоиздевательство: ведь мы и так были истощены строгим режимом тюрьмы, без свежего воздуха, на голодном пайке; эти пять суток были тяжелыми.
С этого дня воцарился новый порядок: надзиратели и офицеры с предупредительностью горничных и официантов выполняли любую просьбу — даже на рынок ходили!
Появились у нас газеты, книги из библиотеки, во все камеры выдали ватные матрацы. Тюрьма торжествовала победу.
Мы тогда еще не знали, почему так быстро сдался капитан. Лишь спустя несколько месяцев мы узнали, что в этот период по всему Союзу, во всех лагерях прошли восстания... Я лично тогда думал, что капитан просто не хотел вначале сообщать о голодовке начальству, надеясь ее сорвать, а когда увидел, что мы держимся, то испугался нагоняя за несвоевременное сообщение о «бунте» и почел за благо уступить. Может быть, и это сыграло роль в рассуждениях нашего злосчастного начальника тюрьмы, который, наверно, по ночам проклинал тот час, когда к нему прислали этих политзаключенных! В довершение ко всему, над ним все смеялись: его авторитет был навсегда подорван, и режима в тюрьме просто не было!
Однажды, спустя примерно две недели после нашей маленькой победы, открылась дверь камеры, и надзиратель объявил:
— Двое из камеры — к начальнику тюрьмы!
Мы переглянулись: это было ново. Никогда еще и нигде в тюрьмах и лагерях не вызывались представители. Наоборот: считалось, что всякое представительство — бунт. Желание разъединить людей — главное желание советских властей, и поэтому всюду ищут зачинщика, и всегда требуют: говори только за себя! А тут вдруг: представители от камеры! Послали меня и Виктора.
Привел нас надзиратель в административный корпус и ввел в кабинет начальника тюрьмы: там уже было человек 20 заключенных из разных камер. Мы шумно здоровались с теми, кого знали, знакомились с незнакомыми и известными нам лишь по фамилиям, а надзиратели приводили все новых «делегатов»!
Наконец, вошел капитан и, подойдя к столу, обратился к нам примерно с такой речью:
— Вот вас прислали ко мне для чего? Исправляться. А вы что делаете? Бунтуете! Что мне теперь делать с вами?!
— Это что у нас, профсоюзное собрание? — выкрикнул кто-то.
— Вот, и говорить мне не даете! — взбеленился капитан. — Дела на вас новые завести надо! Как вас еще исправишь!
— Конечно, «Историей КПСС», особенно «Кратким курсом», нас не перевоспитаешь, — спокойно и задумчиво произнес Виктор. Все уже откровенно хохотали.
— Да вы что, смеяться сюда пришли! — орал капитан. — Молчать! Я вас за делом позвал!
— Капитан, есть деловое предложение, — начал я, и товарищи замолчали, ожидая новой шутки, но я говорил серьезно. — Вот нас по разным причинам не любило начальство лагерей и постаралось от нас избавиться: написали на каждого из нас постановление с маркой «беглец», «бунтарь» и отправили к вам, в закрытую тюрьму. И у вас сейчас есть только один способ избавиться от нас: напишите, что мы уже исправились, и нас можно досрочно отправить обратно в лагеря.
Все собравшиеся в кабинете смеялись и одобрительно шумели.
— Что вы меня учите врать! — кричал капитан. — Я врать не буду!
— Ну, и будете с нами мучиться, — спокойно добавил я и сел.
Собрание явно не удалось. Нас развели по камерам, и долго еще гудела тюрьма, обсуждая необычное происшествие. Но мы были неправы, думая, что это собрание ни к чему не привело: скоро мы узнали, что моя мысль запала в голову капитана.
Глава ХIII
После этого собрания жизнь в камере пошла спокойно. Требовать было нечего, разве только свободы...
По вечерам, когда стихала брань выдохшихся воров и сук, из какого-нибудь окна кричали:
— Витяня! Заделай песню! Эту, как ее, компаньерос!
И Витя подтягивался на скошенный подоконник: вся тюрьма замирала, слушая... У Вити был неплохой голос, а здесь это вообще было находкой.
Так странно и грустно было слушать в этой мрачной камере чудесные мелодии, с которыми связано так много... Виктор пел подолгу, его не отпускали. «Давай, Витяня! — орали блатные. — Давай!».
Как-то днем пришел с обходом капитан и сказал: «Воры к вам просятся. Говорят, что они без денег, и хотят, чтобы я рассадил их по одному к вам в камеры. Согласны?» Мы обещали подумать. Многие были против. Но некоторые из нас говорили, что глупо отталкивать голодных людей, не стоит их оскорблять, пусть лучше они будут с нами, чем с КГБ. И решено было принять по одному блатному в каждую камеру.
Открылась дверь, и к нам вошел громила почти двухметрового роста. «Володя-Стропило», — отрекомендовался он. Стропило — это самое большое бревно, на котором держится крыша; эту кличку обычно дают силачам и рослым ворам. Володя быстро обжился у нас. Мы старались давать ему читать, так как читать он умел. Но в остальном ум его был чист и незапятнан. Читать ему давали что-нибудь с приключениями и убийствами — знакомое. Дал я ему однажды книгу о франко-прусской войне, где пойманного предателя режут французы: медленно отрезают ему голову над тазом, чтобы пол не запачкать... Прочел он книгу, спрашиваю:
— Ну как? Жутко было, когда убивали этого шпиона?
Зевнул Вовка, скрутил «козью ножку» и спокойно ответил:
— Подумаешь, одного заделали! — и я понял, как наивно говорить так с человеком, который сам резал людей, «сук», десятками. Володя явно тосковал у нас: в карты играть не с кем, поматериться всласть тоже не обстановка.
Но в это время вдруг нашему начальнику тюрьмы опять попала вожжа под хвост: нам запретили передавать продукты из камеры в камеру. А ведь деньги были не у всех, и поэтому важно было иметь возможность поделиться хлебом с товарищами. Как раз в этот период наша камера была богатой: мы покупали хлеб. Надо сказать, что хлеба не было и на свободе: везде за ним стояли страшные очереди. Но для нас, по спецзаказу, хлеб брали с пекарни, и администрация тюрьмы, надзиратели тоже брали себе хлеб из той же машины: эти подробности мне рассказал тот надзиратель, с которым я подружился. И вот, нам надо было доказать капитану, что мы все равно передадим хлеб и продукты, куда захотим. За это дело взялся Володя. У всех нас он собрал носки, распустил их на нитки и умело сплел тонкую и прочную веревку длиной метров 6-7. Эта веревка предназначалась для переброски пакета с продуктами из одного окна тюрьмы в другое, вдоль стены. Операция происходила так: веревка сматывалась кольцами, как лассо, и на один конец ее привязывался пакет с продуктами. Потом Володя подтягивался к окну, просовывал руку с пакетом сквозь решетку и кричал: «Держи коня!» — и называл номер камеры. Соседняя камера или нижняя, или через окно от нее, высовывала палку от щетки или просто руку и сообщала: «Готово!» Тогда Володя кидал пакет, кидал, не видя, куда, но все же попадал почти всегда точно. Но иногда пакет падал вниз, во двор, его подтягивали, и кидали до тех пор, пока он не достигал цели. Так «конь» начал ходить по камерам, и воры — специалисты по этому делу — передавали продукты в любой конец тюрьмы. Увидя, что его приказ бессилен, капитан велел надзирателям отбирать, ловить «коня». Началась охота. Надзиратели дежурили около камер и врывались, пытаясь отнять веревку. Но делали они это неохотно, для проформы. Зато, дежуря внизу, они входили в азарт и старались схватить пакет, если кто-то промахивался и «конь» падал на землю.