Жена возникла из тени, ступив в освещенный единственной свечой коридор. Была уже почти полночь. Что-то неуловимо зловещее было в шелесте ткани, в сиянии тусклого света, отражающегося от материи домашнего платья. За два месяца, прошедших со дня смерти дочери, Присцилла очень похудела. Лицо ее стало лицом призрака. Томас сочувствовал ее горю, но только как отец, также потерявший свою дочь, не более того. Как муж он оставался к ней равнодушен. Горе Присциллы усугублялось сожалением о том, что она выпустила из мешка кошку, изобличив себя в том, что читала дневники свекрови. Томаса уже не волновало то обстоятельство, что эта женщина может причинить ему какие-либо «муки». Он и так жил словно в аду.

— Я не шпионю, — ответила Присцилла. — Я просто решила подкараулить своего мужа у него под дверью. Может, мне удастся заставить его меня выслушать? Я бы подождала у тебя в спальне, но ты ее запер.

— У меня есть на то достаточно веские причины, или я не прав? — отрезал Томас. — Мы поговорим утром. Уже поздно, я устал. Иди лучше спать.

Щеки Присциллы залились румянцем. Она крепче стиснула зубы.

— Мы поговорим сейчас же. Я хочу знать, правда ли это.

— Что?

— То, что ты встречаешься с Жаклин Честейн.

— Если под «встречаешься» ты имеешь в виду то обстоятельство, что изредка я вижу ее в городе…

— Я слышала, что в воскресенье ты подвез ее в своей карете.

— Я предложил ее подвезти, так как нам было по пути, мы ездили в церковь. Было бы очень жарко идти по такому солнцепеку.

— Как удобно вышло, что в воскресенье я находилась в слишком расстроенных чувствах и не поехала с тобой на службу!

— Думай, что тебе угодно, Присцилла.

Томас открыл дверь. С него и так довольно.

— Тебе все равно, что люди говорят? — встрепенулась жена.

Томас вошел в спальню и втянул Присциллу вслед за собой. Ему не хотелось, чтобы пронзительный голос жены разбудил мать, чьи покои располагались в противоположном конце коридора. Он притворил за собой дверь.

— И что же они говорят, Присцилла? Или это очередное твое безосновательное обвинение?

— Где ты провел вечер?

— Играл в карты с Джереми-старшим, Арманом и Филиппом. Филипп сейчас в отпуске, приехал в родной город.

— Ты не был у нее?

— Я никогда у нее не был.

— Я тебе не верю.

— Ну… как хочешь.

— Где ты пропадаешь, когда не бываешь дома? Ты же не все время проводишь на плантации или в городском совете?

— Так… Посмотрим, что же остается, если отмести эти варианты. Мне так кажется, остается возможность того, что я пребываю в доме одного из моих друзей.

— Ты слишком много времени проводишь в их обществе.

— Неужели?

— Почему ты столько времени проводишь на плантации? Разве не Вернон распоряжается там сейчас?

— Да, но я ему помогаю.

— Ты настроил сына против меня.

— Ты сама настроила Вернона против себя, Присцилла. Он стоял за дверью у Мак-Кордов и слышал каждое произнесенное тобой слово.

Как обычно, воинственность Присциллы внезапно дала слабину. Она обняла себя руками за тонкую талию, словно желала таким образом успокоиться.

— Томас… Я… была, как ты сам говорил, в полном расстройстве чувств. А как же иначе? Моя дочь умерла. Я сама не понимала, что говорю. Меня нельзя винить слишком строго.

— Ты читала дневники моей мамы?

— Нет! — решительно заявила Присцилла и покраснела. — Все, что я тебе наговорила, основывалось на слухах. Люди любят посплетничать. Ты и сам это хорошо знаешь.

— Да, — произнес Томас, — если тебе станет легче, я… тоже задумывался над тем, не виновна ли чья-то мстительная рука в трагедиях, которые постигли Толиверов из-за жертв, принесенных моим отцом и мной ради плантации. Но это бывало только в минуты отчаяния. Я не сторонник суеверий. Фатальное падение моего брата с лошади, смерти нашего сына и дочери, выкидыши моей матери не являются более сверхъестественными, чем смерть дочери Дюмонов во время урагана или гибель сына Уориков от руки офицера-северянина во время войны. Молодые женщины умирают во время родов каждый год. То, что случилось с Дэвидом, могло произойти с любым мальчиком, который играет возле пруда.

Присцилла замерла. Странный свет появился в ее глазах. Женщина выпрямилась.

— Ты сказал, что также чем-то пожертвовал ради Сомерсета. Какие такие жертвы? Томас! Я тоже была одной из этих жертв?

В голосе жены Томас уловил слабое эхо надежды на то, что он развеет ее подозрения. Мужчина отвернулся и принялся расстегивать жилет. Он очень надеялся, что Присцилла никогда не задаст ему этого вопроса. Она была матерью его детей. Какими бы ни были ее недостатки, Присцилла была любящей матерью.

— Скажи мне, Томас. Я хочу знать.

Он расстегнул запонки на манжетах.

— Да, Присцилла, ты была жертвой, которую я принес ради Сомерсета.

Обрушилась тишина, такая тишина, которая наступает после громкого раската грома. Томас стоял к жене спиной, не желая видеть, как сильно он ее обидел.

Голос Присциллы прозвучал на удивление спокойно:

— Ты хотел обзавестись наследником на случай, если погибнешь на войне, а никого, помимо меня, под рукой не оказалось. Так?

— Да, верно. Я думал, что мы будем хорошей парой.

— И из-за жертвы, которую ты принес, женившись на мне, двое наших детей мертвы?

— Я в это не верю.

— А я верю. И твоя мама верит. Я солгала тебе, Томас. Я читала ее дневники.

Томас обернулся вовремя, чтобы заметить слезы глубокой обиды на глазах жены, и постарался сдержать свою ярость. Он разрушил остатки ее надежды. Подозревать — это одно, а знать — совсем другое. Быть может, после всех этих лет Присцилла все еще питала надежду на то, что он женился на ней по любви.

— Прости, Присцилла. Я плохо с тобой поступил, но я надеялся, что наши дети и жизнь, которую я тебе обеспечил, жизнь, которая тебе, как мне казалось, нравилась, все восполнит. Я знаю, что лишил тебя определенных удовольствий и радостей, которые ты познала бы, если бы я… относился к тебе иначе или если бы ты вышла замуж за кого-то другого, но, ради всего святого, зачем было читать личные дневники моей матери? Ты случайно не собирала сведения об истории Толиверов, которую ты пишешь?

Присцилла вытащила носовой платок из рукава своего домашнего платья. Жена всегда имела его под рукой на случай неожиданных эмоциональных всплесков. Томас также всегда носил с собой носовой платок на случай внезапного наплыва воспоминаний о невосполнимой потере.

Присцилла промокнула глаза, а затем тщательно сложила платок и сунула его обратно в рукав. Всем своим видом жена давала Томасу понять, что плакать из-за него ей надоело.

— Я могла бы соврать, но мне опостылело лгать, — заявила Присцилла. — Ты, я вижу, решил резать правду-матку, поэтому и я отвечу тебе той же любезностью. Посмотрим, как тебе это понравится. Я читала дневники Джессики, желая выяснить, подозревает ли она меня в интимной связи с майором Эндрю Дунканом.

Потрясенный, Томас не знал, что и сказать.

Присцилла взирала на мужа невинными глазами.

— Как выяснилось, Джессика подозревала, и подозрения ее не лишены оснований. Я нашла соответствующие записи черным по белому в ее тетради за 1866 год.

— Ты мне изменила?

— Изменила, так что не думай, что я дожила до своих лет, так и не познав удовольствий и радостей, которых ты меня лишил.

Оторопевший, Томас вспомнил блестящего рыжеволосого майора, который жил в каретном сарае во время оккупации федеральной армии двадцать один год назад… больше двадцати одного года.

— Ты так ничего и не заметил? — поинтересовалась Присцилла.

В ее глазах промелькнула тень самодовольства.

— Ты был настолько влюблен в свою дорогую плантацию и столь равнодушен ко мне, что ни разу даже не взглянул в сторону меня и Эндрю, а вот твоя мама проявила бдительность. С какой стати, как ты думаешь, она всю жизнь относилась к Регине немного прохладно?

Лицо Присциллы поплыло у Томаса перед глазами.