Полина буквально металась от горя, она не могла себя заставить смотреть на степь, расстилавшуюся по обе стороны дороги, заросшей разнотравьем, и разбросанными по ней кустами шиповника, терна и мелкими деревьями боярышника, на дорогу, бегущую из-под повозки с вмятинами от множества конских копыт, не могла заставить себя слушать веселые голоса подруг. "Нет! - протестовал ее внутренний голос. - Вы не можете, вы не имеете права увозить меня от Саши, от того места, где мы с ним встретились впервые, где мы вместе провели несколько дней и ночей. Я не могу его покинуть, я не вынесу этого, я не поверю, что он уехал. Он любит, он мой муж, единственный мой верный друг. Он не может покинуть меня сейчас, когда я так нуждаюсь в нем".

Полина подняла голову и посмотрела на подруг, на Васю, и горячая волна раздражения поднялась в ней.

«Никого из них это так не волнует, как меня, никто из них не потерял дорогого человека для себя, кроме меня. Никто из них не знает, как я его люблю... Саша знает, а кроме него никто... Чтобы знать, надо испытать на себе, на своих чувствах.

Ни Дуся, ни Мотя, ни другие девчонки еще не испытали на себе чувство любви к мужчине. И им этого не понять... Они сейчас поют, радуются от того, что едут домой, до матерей, братьев и сестер, родственников. Никому не придет в голову, что я тоже хочу радоваться, но Саша уехал и вместе с собой увез мою радость, мою беспечность.»

Тяжелые глыбы разбитой вдребезги, как ей казалось, молодой жизни были повсюду вокруг нее здесь, в этой степи, на этой дороге, по которой она ходила еще в юности босиком, вначале за ягодами дикой земляники, полевыми цветами; затем, когда подросла, сгребала с подругами пахучее сено, а вечером, вскинув грабли на плечи, пели любимые песни, возвращаясь по этой дороге домой; по этой дороге она шла навстречу первой своей любви, по этой дороге она в сердце несет горечь разлуки с любимым и близким человеком.

При переезде через глубокую выбоину, вымытую весной вешними водами, она ударилась спиной о край ящика повозки, и острая боль отдалась в шею. Эту боль она перенесет. Но у нее была другая боль, боль сердечная, которую она вряд ли сможет перенести. С этой болью она возвращалась в родное село.

Солнце скрылось за горизонтом, ветер утих, и казалось, сама природа, родная земля приготовилась встретить молодых тружеников тыла у околицы села.

При подъезде к селу девушки прекратили петь песни, сидели молча, задумавшись о чем-то: может, о словах песни, может, каждый о своей жизни, о скорой встрече с родными и близкими.

Так и въехали они, молча в родное, до мельчайших подробностей знакомое село.

29

- Ой, никак Дуся приехала! - воскликнула мать, стоявшая у раскрытой двери на пороге, когда дочь вошла во двор. Дуся быстро прошла через двор и, сбросив тут же у порога сумку с плеч и поставив чемодан, бросилась обнимать похудевшую мать.

У матери увлажнились глаза, от волнения в первые минуты она ничего не могла вымолвить и, припав к плечу дочери, затряслась в рыдании. У Дуси тоже появилась слеза в глазах и непрошенный ком в горле, но она, с трудом сдерживая себя и часто глотая, старалась прогнать этот ком, мешающий ей говорить, молча гладила мать по голове, спине.

Но вот комок немного ослабел, она, успокаиваясь, заговорила: "Мама, ну, что ты... Мам! Ну, перестань... Я же вернулась, целая и невредимая".

Мать успокаиваясь, отстранилась от плеча дочери и, вытирая кончиком миткалевого платочка слезы, говорила: "Не каждый же раз плакать от горя, и от счастья плачут. Я очень рада, доченька, что твоей работе вдали от дома пришел конец. И ты вернулась цела, невредима. Вон рассказывают: привезли двух женщин в Сопино мертвыми. Были на окопах, как вы, а он налетел и из пулемета по ним. Двоих наповал. У одной, говорят, сынишка сиротой остался. Отец на фронте, а мать здесь убило, а ребенок остался с бабушкой. Вот так и живешь в сердце с тревогой. Ночь лежишь и все думаешь, как там отец, как ты? Хотя ты, считай, под боком, а все равно сердце материнское болит".

- А как отец? Письмо не присылал?

- Получили на той неделе, рады. Пишет, служит в каких-то походных мастерских.

- Не походных, а передвижных, - поправила ее Дуся.

- Какая разница: походная или передвижная, главное в тылу, - сказала она. - Бывает и в тылу гибнут люди, но все же не то, что на передовой, - добавила она. - Ремонтируют подбитую технику. Да ты сама прочитаешь.

- А знаешь, мам, я встретила на стройке военного кладовщика - выдавал нам кирки, лопаты и другие инструменты, так похож на отца: такой пожилой, такой коренастый, так и усы носит, как отец. Я как первый раз увидела, так чуть сознание не потеряла, сколько передумала. Только зовут его по-другому. И надо же такому совпадению быть. Но потом, когда получали инструмент, я втихомолку наблюдала за ним, схожесть постепенно проходила. А первый раз: ну прямо вылитый отец. Девчонки так перепугались, когда со мною стало плохо.

Мать после рассказа Дуси как-то поникла головой, резче обозначились морщинки на лице, глаза потускнели.

Дуся, глядя на мать, поняла, что вспоминания об отце испортили ту радость, которая так заметна была при их встрече.

- Мам, не надо, - стала говорить Дуся. - Все будет хорошо, - успокаивала она ее.

- Ой! А чего ж я, старая дура, не приглашаю дорогую гостью в хату, -встрепенулась мать. - Пошли.., пошли...

- Какая там гостья, - сказала Дуся, нагибаясь и беря чемодан в руку. Мать взяла сумку, и они направились в переднюю.

- А где же Нина, Ваня? - спросила Дуся у матери, проходя в комнату и окидывая ее взглядом.

- Послала их за хворостом, а то дров осталось всего на два дня, вдруг пойдет дождь, растопить будет нечем.

- Как же они тут?

- А что им. Мать приготовь, мать постирай, мать корову подои, а они выспались, поели и готовы целый день в бабки играть.

- Ну, пусть Нина, а тот уж верзила большой. Что толку, что большой... Заставишь - сделает, а сам чтобы догадаться! Нет... Что ты! Все надеются на мать. А у матери и сил уж нет.

- А как же с сеном в этом году? - уже о другом с беспокойством спрашивает Дуся. - В колхозе ничего не обещают?

- На колхоз теперь надеяться не приходится, - говорила мать, разжигая огонь на загнетке. - Ребят, Ваню с Ниной, каждый день гоняю за травой в Дурневскую лозу. Туда скот не гоняют, трава под кустами вымахала по грудь человеку. Да и косой там не размахнешься, несподручно. Так они берут серпы, рукавицы, и, спасибо отцу, что перед самой войной сделал тачку, рвут там траву и тачкой возят. Два раза в день: до обеда одну и после обеда одну. Хорошие четыре вязанки сухого сена получается. Уже пол сарая сена заготовили, а там соломки дадут, подсолнечных корзинок - как-нибудь зиму протянем, - рассказывала мать. В ее голосе Дуся слышала нотки радости за детей, за себя, что в такое трудное время она, пожилая женщина, не опустила рук, как другие, а повседневным, кропотливым трудом и своими хлопотами создает уют и мало-мальски сносную жизнь семьи, что дети порой и пошаливают, но трудятся каждый в меру своих силенок.

Слушая мать, Дуся переступила порог горницы и, окидывая медленным взглядом, увидела: койку, стоящую в углу и застланную поверх стучным одеялом; подушки, взбитые, наложенные одна на другую, горкой, фотографии, развешанные по стенам в старых, еще в довоенное время поделанных дедушкой рамках, фикус, занимающий весь передний угол разросшимися во все стороны ветвями с зелеными широкими листьями на них, деревянную перегородку, окрашенную в голубой цвет с простыми ходиками, висящими на ней, циферблат которых разукрашен золотистым пшеничным полем с повислыми тяжелыми колосьями и гирькой, опустившейся чуть не до пола, а на косяке двери, ведущей в другую комнату, на большом гвозде, вытертом до блеска, висит рушничок, вышитый красными петухами, - та же картина, что до отъезда Дуси. До боли в груди знакомая с детства горница сейчас смотрелась по-иному. Все здесь было ближе, роднее после месячного отсутствия. Она тихо под впечатлением увиденного и пережитого подняла на цепочке гирьку часов кверху, молча посмотрела на циферблат и, еще раз окинув взглядом горницу, вздохнула и вышла.