Ахмедов подошел хмурый.
— Я вижу, у тебя есть все. И ноги, и голова, и ботинки. Но где у тебя, мой дорогой, воля? Ты зачем торопишься, а? Зачем так резко тормозишь, на меня оглядываешься? А если бы за тобой шел товарищ? Он бы ударился о твою машину. Ты должен ездить быстро, но ровно, без истерики. Так тебя хватит только на один день. А девушки этого очень не любят.
Бригадир скалил белые зубы, смеялся.
— А ну-ка, Степан…
Алмаз мрачно смотрел, как Степан забирает грунт, как он не спеша выезжает на дорогу, как грамотно и хорошо едет.
Потом Ахмедов сел сам за баранку, парни стали на подножку; автоскрепер вдали от рабочей площадки вычертил на траве восьмерку, чуть поменьше основной.
— Вот, по очереди, каждый по часу, на хорошей скорости. До конца дня. Я поеду домой, отдохну, — я сегодня в ночь.
Алмаз и Степан остались одни. И пошел, покатился автоскрепер по кругу, завертелись синее небо с белым облаком, узкая речка Шельна, которую прозвали Шельма, потому что во время дождей выходит из берегов, сизые холмы на горизонте… — только безумно-восторженные глаза смотрят вперед, костяшки рук побелели на руле.
Когда Алмаз вечером шел от вахтовой машины домой, под ним качалась земля, и странно было, что у девушки, идущей навстречу с полными ведрами, вода не выплескивается…
Он проснулся в синей тьме, долго ходил возле вагончика, ожидая, когда же красное выглянет солнце и круглое озеро станет красным, а на бледном небе затрепещут черные почки берез.
В семь утра Ахмедов встретил отдохнувшую первую смену. Он был черен, небрит, как еж, белая фуражка потемнела, руки дрожали. Он сказал Алмазу:
— Сегодня все по закону. Ты до обеда, Степан Разин после обеда. Будете ездить рядом с настоящими водителями, привыкать к ритму. С кем хочешь, дорогой?
Шагидуллин потупился:
— Так, наверное, мы обуза… мешать будем… пусть сами скажут…
— Давай уж со мной, — предложил Зубов, снимая голубой с пальмами галстук и аккуратно его сворачивая. — Учись, пока я жив.
Поехали. Алмаз смотрел, как легко, привычно переключают руки шофера скорость, крутят руль, ничего лишнего, никакой спешки, а ковш наполняется, пространство вокруг машины само поворачивается, дорога ныряет под колеса, и Зубов — в общей цепочке, в том же ритме, что и все. Только розовые веки вокруг голубых холодных глаз вздрагивают да желваки на скулах ходят. А руки — вроде бы небрежные, мизинец изящно оттопырен…
Съехали в низину, р-раз, набрали, вверх — выехали, разворот налево, в поле, высыпали, назад… и на тормозах — вниз, в низину… Круг за кругом, круг за кругом, круг за кругом.
Пот на впалых висках у Зубова. Он то правую, то левую руку снимает с баранки, машет ею в воздухе, пальцами играет, высовывает за опущенные стекла. Он кричит на ходу Алмазу:
— Принеси из вагончика пиджачок.
Алмаз спрыгивает, несет пиджак, Зубов сует его под себя: сидеть больше нельзя, горит все… А солнце все жарче, а пыль выше, и уже черные и коричневые облака плывут от места работы к литейному.
— Ну как? — спрашивает Зубов.
— Хорошо. Дай я попробую…
Зубов мотал головой, жал на акселератор и мотал головой.
— Жалко?
Странное это было чувство — в стороне сверкали синие вспышки на железных этажах литейного завода, за ним гремел и поднимался прессорамный, а там — завод двигателей, РИЗ… А здесь ковши рылись в земле, земля была живая, в отвале жучки, малиновые тяжелые черви, жаль, нет мальчишек рядом, гнилые старые корни — здесь когда-то росла роща. Ахмедов смеется, спрашивает: «Почему такой длинный?» А наверно, потому, что скоро везде будет на земле бетон, земле некуда силы девать… деревьям расти на планете негде, траве негде, везде бетон, железо… и вся сила в людей идет, вот мы и длинные… И чем больше землю будут камнем одевать, тем выше дети будут расти.
Через несколько дней бригадир сказал Алмазу:
— Теперь слушай, очень молодой человек. Садись на свой автоскрепер. И если сможешь — лезь в цепочку.
Алмаз рассмеялся, схватил ключ и забрался в кабину. Завел двигатель, развернул горбатую машину. Так он просидел до обеда, на склоне, над низиной, глядя вниз, туда, до слез в глазах, истекая потом, замирая от бессилия и страха, глядя на проклятую площадку, где в тучах пыли маячили тракторы, а вокруг них с непостижимой скоростью сновали, разворачивались и уходили автоскреперы… Не решился Алмаз. И правильно сделал. Коварный горбоносый бригадир испытывал его скромность и благоразумие.
Он подошел и, откровенно смеясь, сказал:
— Теперь слушай, очень молодой человек. Ты будешь работать. Тебя наша бригада впустит в цепочку. Но перед «толкачом» будешь пропускать перед собой каждый раз одну машину. Ты пока будешь работать медленней нас… Так мы решили. — И подмигнул, и ладонью помахал возле виска. — Все получится культурно!..
Действительно, у Алмаза стало получаться. Он усвоил закон: лучше недобрать в ковш, чем перегрузить. И второе: спокойно! Но так трудно дается спокойствие, когда сердце рвется вперед, в горле пересыхает от радости, а дорога перед тобой ровная, как стекло, — знай жми… Но Алмаз хмурился, Алмаз, поглядывая в зеркальце, говорил себе:
«Ты — представитель рабочего класса, гегемон, а черт знает как суетишься. Ты должен так важно поворачивать голову, что, если бы на ней была чернильница, она бы не пролилась. Руки твои должны совершать только необходимые движения. Как в шахматах: взялся — ходи. Ты не должен таращить глаза, как девушка из окна, на всяких жучков, червей, на пчел и траву…»
Алмаз до обеда водил автоскрепер, а потом ездил со Степаном, смотрел.
После работы он спал как убитый.
С утра его снова тянуло к машинам, в жаркий ад, в бешеную круговерть, где пахнет потом и бензином, где человек покоряет железо, а железо — землю. Алмаз словно испытал вторую страсть. Он не знал никогда, что так может быть любима тяжелая, очень тяжелая работа. К концу дня от напряженного сидения за рулем болела спина, болели плечи, ломило руки, пот жег глаза. Все разговоры о работе, все мысли — о работе. На обеде — о работе, на клочке зеленой зелени, оставшейся возле вагончика, где резко зажелтели первые цветы одуванчиков и рассыпались мелкие-мелкие блекло-синие незабудки, — о работе. О весенних и зимних гуртах, о МоАЗе-546П, о шлангах, которые рвутся, о заедающих скоростных коробках, о поршнях, о треснутой раме, о ковше… Алмаз дома читал «За рулем», надоел вопросами Зубову, ходил теперь немного враскачку, и у него, высокого, худого, это получалось смешно — то одним плечом вперед, то другим: лицо загорело, блестело, словно в машинном масле.
Май проходил, и листва на деревьях развернулась, а однажды ночью Алмаз в поселке слышал соловья…
Ритм ахмедовской бригады захватил его. Столько событий за один месяц… Если бы теперь к нему подошел Белокуров, Алмаз бы не опустил глаза.
Их каждую неделю для чего-нибудь фотографировали. Или снимали на кинопленку. Шагидуллин прятался за спины — слишком больно вспоминалось прошлое. РИЗ… Нет, нет, он пока не имеет права. Но бригадир ловил его за руку и ставил со своими людьми! Теперь Алмаз был своим. Киноаппараты трещали, «блицы» вспыхивали, работа стояла… Что делать, такая знаменитая бригада!
Однажды при Алмазе в обеденный перерыв заседал совет бригады. Без его согласия администрация ОМ шоферов к ахмедовцам не направляла.
Два чернявых парня оказались земляками Ахмедова. Смущенный и счастливый, он говорил с ними на своем гортанном и быстром языке, цокал, бил себя по коленям, потом сказал членам совета:
— Решайте вы, мне неудобно.
Но ясно было, что он — за, а его мнение — не последнее в совете…
Парни привезли в подарок шоферам бригады пять бутылок коньяка, пять бутылок «Гурджаани», пять кружков сыру «сулугуни», травы зеленой, две банки с красной икрой. Они угощали шоферов, Ахмедов сказал своим людям с усилившимся акцентом:
— Ка-нечно, угощают — кушайте.
Пить никто не стал, а еду разобрали. Парни нравились. Они без конца хохотали, сидели по-турецки, в белых рубашках с закатанными рукавами, закрыв глаза, обнимали всех, кто был рядом. Они, видимо, еще не протрезвели, только с самолета, хвалили все, что в голову приходило: