Шагидуллин вскочил, ероша черные волосы. Он спал под простыней одетый — и теперь на белой постели валялись рассыпанные спички, медные монетки, выпавшие из кармана, разный сор… Алмаз задернул, стыдясь, постель, стал старательно расчесывать назад волосы — на лбу возникли красные полосы от гребешка. Ахмедов сказал, оглядывая паренька и отступая:

— Ты еще длиннее стал, джигит? Почему ты растешь? Если война будет, тебе придется рыть траншею понимаешь какую?.. Садись, чтобы я чувствовал себя начальником. Поговорить надо. Завтра начинаем сезон, алла бисмилла. Мне дают три новые машины, три «горбача». Одну выделяем временно вам, практикантам, тебе и Степану Жужелеву.

Алмаз сидел, положив руки на колени, послушный, бледный, с горящими глазами, не отрывая их от бригадира.

— У-ю! Если ты на меня так смотришь, представляю, как ты смотришь на бедную свою девушку… Ладно. Техническую часть вы на курсах прошли. Экзамен тебе ребята на месте устроят.

Смуглое, почти черное лицо Ахмедова было замкнуто, сузившиеся глаза маслянисто блестели, вскинутые высоко брови придавали ему вид гордый и даже чуть зазнавшийся, но это у всех горцев так. Ахмедов был в клетчатой скромной рубашке, в залоснившейся меховушке, он смотрел в окно, оттопырив подбородок.

— Утром, Шагидуллин, будет стоять ЗИЛ-130 возле моего вагончика. Сорок два — шестнадцать номер. А то еще уедешь с другими. Ай, изжога! — Он открыл бутылку с содой, отпил. — Сейчас два вопроса тебе задам, если хочешь.

— Задайте, — попросил тихо и радостно Алмаз. Он был не худший ученик на курсах.

Ахмедов еще выше поднял носатую голову, смотрел на юношу как бы из-под очков. Хищные ноздри шевелились. Усы на небритом лице торчали воинственно и смешно. Он торжественно продолжал:

— Ты вступаешь на правах практиканта в бригаду, которая удостоилась звания коллектива коммунистического труда. Ты должен соблюдать все обязательства бригады и быть примером в труде и быту… — При словах «в быту» глаза у бршадира весело блеснули. Алмаз быстро потер щеку, подбородок, подумав, нет ли на лице компрометирующих следов. — Вот так, очень молодой человек. Если ты идешь к нам на несколько месяцев, то лучше вдохни в грудь побольше воздуха и иди в другую сторону! У нас за эти годы не было ни одного увольнения. Покажешь себя хорошо — через три месяца совет бригады обсудит вопрос: можно ли тебя принять на постоянную работу? Пока твоя зарплата — стипендия и то, что заработаешь в гараже. Но если поломаешь машину…

Ахмедов косо глянул на Алмаза:

— Что вы… — ответил тот радостно, прижимая дергающееся колено кулаком. Ему хотелось вскочить и скорей, скорей — к Нине, рассказать ей. — Что вы, я люблю машину…

— Тогда вопрос, — уже насмешливо произнес Ахмедов, поглядев на часы и отпив соды. — Куда бы ты поехал работать с любимой девушкой на автоскрепере зимой — на Каваз или в Каракумы? И где лучше летом?

— В Каракумах летом плохо, — серьезно отвечал Алмаз. — Песок течет из ковшей. Как вода. Работать нельзя. Зато зимой влажный, мерзлый, его хорошо брать и возить хорошо.

— Что ты говоришь? А какое самое хрупкое место у автоскрепера, у нашего «горбача»?

Алмаз бегал глазами, думал: шланги? Но они рвутся от неумения, от резкой подачи. Полуось? Нет, наверное, «хобот». Он видел — механизаторы приваривали, ругаясь, на «хобот» по бокам и снизу стальные листы.

— «Хобот»?

— Самое хрупкое место — нервы водителя. Отсюда поломки. Специальность сварщика освоил?

— Да.

— Мы в мастерские отдаем машину, когда она хуже немецких танков под Сталинградом. Где поломаешь — будешь сам сваривать. А первые дни — просто в кабине посидишь, посмотришь, как другие работают.

— Я сам хотел… — жалобно сказал Алмаз. — Сам…

— Какой самонадеянный молодой человек! — Ахмедов закрыл глаза и открыл, посмотрел на часы, поднялся. — Пожалуйста! Если сможешь — влезай в цепочку. Ты завтра увидишь, что это такое. Если сможешь — вечером орден дам. До обеда — один, после обеда — другой. Нарушите дисциплину — я вас не узнаю, если даже нацепите на рукава красные повязки, мой дорогой, или на грудь свои фамилии. Понял, дорогой?

— Понял… — вздохнул Алмаз. В душе он ликовал. Нине бы, Нине скорее рассказать! Он тоже глянул на часы. — Не подведем, Ахмед Ахмедович!

Бригадир снова вскинул вверх горбатый нос и маслянистыми узкими глазками загадочно улыбнулся, словно видел паренька насквозь.

— Сегодня очень молодой человек будет спать и ни о чем не думать. Я ночью проверю — если кого нет на месте, на работу не допускаю. Да, да, я не вру. Я только одного человека в жизни обманул — это мою бедную маму, когда сказал ей, что Каваз — это Северный Кавказ. Ты понял? Посмотри мне в глаза.

Ахмедов схватил со стола бутылку с содой и, быстро семеня по полу белыми шерстяными носками, словно танцуя, выбежал из комнаты.

Утром в половине седьмого Алмаз Шагидуллин стоял возле вахтового ЗИЛа. Бригада Ахмедова курила, переговаривалась, глядя, как поднимается малиновое солнце, такое необъятное, что его отражение залило целиком озеро.

— Новенький? — спрашивали шоферы и пожимали Алмазу руку. — Поздравляем с выходом.

Ахмедов появился — сияющий, гордый, чисто выбритый, — с усами под Ворошилова, в белой рубашке. Подошел Зубов — тоже нарядный, с широким, как полотенце, голубым галстуком.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал он издалека, изображая из себя некое начальство. И милостиво позволил: — Можете аплодировать.

Все зааплодировали и полезли в кузов. Вахтовый ЗИЛ тронулся.

На базе ОМ шоферы побежали к своим машинам. Алмаза оставили в вахтовой, и он обиженно смотрел сквозь щели в брезенте, как покатились горбатые, неуклюжие, словно полевые комбайны, МАЗы-529 и МоАЗы-546П — по кольцевой бетонке, туда, за литейный, в ярко-голубую пелену майского утра. Машину Алмаза вел бригадир. Вахтовая их всех обогнала, выкатилась в чистое поле и остановилась.

Алмаз соскочил на траву и увидел серо-желтый вагончик на колесах — автогрейдер. Степа Жужелев, второй практикант, кивнул ему.

Поблескивая на солнце вымытыми плоскостями, стеклами и свежепокрашенными номерами, гуськом подходили от литейного автоскреперы. Сердце у Алмаза екнуло — какие сильные, какие прекрасные машины! Над кабинами трепетали красные флажки, пахло то ли бензином, то ли фиалками.

— Пятиминутка! — объявил Ахмедов.

Он собрал полукругом людей, открыл блокнот. Видно было, как волнуются люди, они беспричинно смеялись, хмурились, смотрели на часы.

— Товарищи! — сказал Ахмедов, вскинув горбатый нос. — Этот день пришел, можно его пощупать! Нам доверен важнейший участок фронта земляных работ! Здесь будет водохранилище. Для ТЭЦ, как любому человеку, нужна вода. Мы будем готовить земляное основание под дренажные работы, здесь будет глухая плотина чуть пониже Каваза, длиною тысяча метров, шириною сто. Здесь — ступенчатая разработка, со всякими кривыми, разные глубины забоя… Вот! — Ахмедов развернул плакатик и повесил двумя кнопками на вагончик. — Старался как Репин. Чтобы каждый знал, что здесь будет.

Бригадир вынул из кармана и надел белую фуражку.

— Начинаем. Прежде всего — маршруты. Совет бригады во главе с парторгом Василь Васильевичем Погореловым осмотрел площадку, есть такое предложение.

Алмаз думал, что Ахмедов начнет объяснять, но тот пошел к автоскреперу. Все шоферы, торопливо пожав друг другу руки, полезли в кабины. Двадцать четыре «горбача» тронулись, четыре трактора Т-180, толкачи затрещали, автогрейдер покатился вслед за ними.

Алмаз понимал: здесь только половина бригады — первая смена. Вторая заступит через двенадцать часов. Ахмедов — из второй смены, но он, конечно, не удержался и сейчас на машине Шагидуллина очерчивал на зеленой земле хитроумную восьмерку длиною в несколько километров. Он, проезжая мимо, даже не посмотрел на Алмаза.

Автоскреперы ползли гуськом, растянувшись на огромное расстояние, до самых дальних холмов, где черно блестела речка Шельна. Правое кольцо восьмерки включало в себя площадку, с которой будут срезать землю, а на край вытянутого большого кольца, наверное, будут сваливать грунт. Автогрейдер поливал водою землю — она до лоска раскатывалась. Через час дорога до отвалов и дорога обратно стала как асфальт. Горбатые тяжелые машины летели по ней, включив пятую скорость, — даже страшно смотреть. «Зачем они так стараются, время теряют? — удивился Алмаз. — Газовать и я умею…»