В березняке повсюду блестели круглые лужи. Чистая вода отражала белые стволы, белые облака, синее небо. На мокрых сучьях мелькали дрозды, зяблики, зеленушки, с писком бегали по земле чибисы. На старой раздвоенной ветле сидели вороны и с удивлением разглядывали их. Крепко пахло прошлогодней листвой. Таня и Алексей медленно брели вдоль берегов синих малых морей, перескакивали с берега на берег, обрызгивая друг друга, оставляли чавкающие следы в мягкой почве, затянутой шелковистой травой, робко ступали на гнилые бревешки, балансируя руками. Луж было бесконечное множество, Таня даже подумала: «Не вернуться ли?» — но тут раздался гул, из-за деревьев вырос широченный и очень глубокий овраг, в нем с хрипом и рокотом катилась мутная вода. Глинистые берега сочились влагой, лесные лужи скатывались в это ущелье; с корней, торчащих из яра, капало, в воздухе толклись первые комары… Хорошо было в лесу Тане. Она понимала, что делается с природой. Ей так хотелось лета! Еще немного… Только жаль, что она одинока.

Отступив от оврага, они побрели назад по бурелому.

Путятин что-то говорил, но Таня не слушала.

На старых дорогах, на полянках росли репей, бурьян, крапива. Чулки Тани покрылись цепкими мохнушками — пробовала срывать, но их было такое множество, что занятие это пришлось бросить.

У Тани было какое-то странное состояние. В этот мир ей стало необыкновенно легко и радостно — отчего? — сама еще не знала толком. Во всяком случае, она почувствовала себя взрослой, мудрой, что ли; она теперь могла сказать, какие мысли сейчас у этого парня, почему воюют люди, что думает человек, умирая, что он чувствует, рождаясь, как прекрасно небо, как прекрасна вода…

— Таня! Ты что, не слышишь? Иванова!..

Она остановилась, медленно повернула к нему лицо, долго молчала, потом, когда спала пелена, спросила тихо:

— Ну чего тебе?

— Вон Кама. Бежим!.. Ударил ветер и оглушил грохот — они выскочили на берег Камы.

Таня надела плащ. Плащ захлопал, как птица крыльями. На берегу с хрипом рассыпались льдины.

Она отошла немного назад. Села на поваленное дерево, открыв рот от восторга.

Здесь, на берегу, березы были похожи на улиток, — видимо, из-за частых ветров, толстые стволы ползли вначале по земле и лишь потом выгибались и уходили в небо.

По реке плыли огромные льдины. На одной льдине желтел фанерный домик, в котором, наверное, сидел в морозы рыбак и опускал в зеленую лунку подергушку; на другой — шевелилась солома. Таня подумала: «Вот была зимняя дорога. Ехал по ней человек. И теперь долго не растает его след — под соломой лед сохранится. Плыли белые льдины со следами людей, собак, птиц, зверей. «Если по пути не растают, соберутся они в Каспийском море. А там уж точно растают. Если бы Кама на север текла, как Енисей или Печора, то, наверное, в Ледовитом океане сохранились бы и эти следы. Когда-нибудь можно было бы прилететь на Север, найти свою льдину, по которой сто лет назад прошел».

Беспокойство, смешанное с чувством радостного ожидания, одолевало Таню еще сильнее. «Что, что у меня впереди? И как мне проститься с Алешей?»

А Путятин снова рассказывал, как он кепку бросил в бетон плотины, вибратором ее туда вбил, чтобы никогда в жизни не подходить в шляпе или кепке к замечательной плотине; как в Сибири, в августе, кедровые шишки собирают; он крутил кистью правой руки, поясняя премудрости охоты шишкарей… Таня нежно-укоризненно сказала ему:

— Ты об этом уже говорил…

Путятин смутился, достал платочек. Она покосилась на него, поводя круглыми плечами, и не удержалась:

— Тебе бы надо поменьше говорить, беречь запас своих историй, чтобы интриговать подольше… чтобы до свадьбы хватило, а ты поторопился, и видишь… Обижаешься? Правда. Я по-дружески говорю… Здесь никого нет. Тебе жениться надо, Леша. Только не на мне. Я плохая, со мной с ума сойдешь. Ты помнишь, был у нас, с ключом приходил? Помнишь, стояла такая румяная, губки аленькие, глаза изумленные, как у птички? Вот тебе какую надо жену. Она хорошая девчонка, мне очень нравится. Ее Аза зовут.

— Почему ты так говоришь? — обмирая от тоски и предчувствия, прошептал Путятин. На ветру Таня почти не расслышала, но поняла. — Почему?..

— Это она тогда кричала: «Ой, бедный, самый бедный!..» Смотрела на тебя такими глазами… Я знаю, чисто по-женски: когда такими глазами смотрят… А ты, конечно, ничего не видел! Знаешь, какими глазами она на тебя смотрела? Хочешь, покажу?

— Не надо!.. Таня… Ну чего ты говоришь?..

— Она музыкант, она — чудо, не знает, куда от папеньки-начальника сбежать… Ты помнишь, она Новый год встречала с нами, сидела под самой елкой и взвизгивала — иголки из-за ворота доставала. Ты с ней танцевал. Забыл? Эх, ты! — говорила Таня, с жалостью глядя на кутавшегося в плащ Путятина. Она в первый раз в жизни так говорила, словно сняла с себя груз чугунный, и продолжала убежденно, удивляясь самой себе: — Ты ее полюбишь, а мы друзьями останемся… Если у вас что будет не получаться, я с ней всегда поговорю… я-то тебя изучила — ты чудесный! Добрый! Хороший!.. Ну? Чего ты?

Путятин едва не плакал. Он стоял, перекосив широкое лицо, кусал губы, смотрел на туфли Тани — на одной туфле чернела грязь, и он готов был губами снять эту грязь, чтобы только она сказала, что шутит… Но она, конечно, не шутила. Холодными пальцами погладила его по мягкой щеке, гладкой, как атлас.

— Вы полюбите друг друга, — говорила быстро и невнятно, готовая сама расплакаться, — она, знаешь, какими глазами на тебя смотрела? Вот хочешь?

Но он в лицо ее уже не смотрел. Он повесил голову, громко засопел.

Таня безо всякой улыбки, уже начиная раздражаться, сказала:

— Хватит же!

Теплый южный ветер разворачивал льдины.

Солнце висело над синей взбудораженной водой, над деревьями, в верхних сучьях которых задержалась дымка. Скоро, скоро они проснутся. Скоро весь мир задохнется от запаха сирени и черемухи, и в эти дни у большинства детей, родившихся на земле, будут синие глаза.

На той стороне Камы, над деревушкой, кружились вороны. Казалось, рядом тот берег, а, наверное, километра два-три. Ничего не слышно — ни петухов, ни собак. Грохот и плеск, ветер и журчанье ручьев на берегу.

Они медленно вышли на дорогу. От переправы по бетонке летели машины. Долго ни одна не останавливалась: их же двое.

Наконец «Колхида» с необъятной кабиной заскрипела тормозами. Путятин сунул шоферу трешку, и они сели.

Сколько надежд и мыслей хранил пройденный ими лес, а вот, когда все кончено, он короче ладони. Через час Таня и Алексей были уже в Белых Кораблях.

— Ну я поеду одна, — сказала Таня, задумчиво рассматривая свои туфли. — Не провожай меня.

— Какая ты жестокая… — вздохнул Путятин. — Какая жестокая…

— Вот. А она нежная, славная. Ну, счастливо. Не обижайся на меня. Ты очень, очень хороший! Дай я тебя поцелую…

Алексей закрыл глаза. Таня неловко обняла его правой рукой и поцеловала в краешек губ.

— Н-ну… — сказал он, не открывая глаз. — Как же?..

Ей нечего было ему ответить, только нахмурилась и быстро прыгнула в автобус.

Она жалела Путятина. Для него, видимо, оказалось полной неожиданностью решение девушки.

Он ничего не понимал.

И все-таки нельзя, нельзя было дальше тянуть! Он очень милый, но Ивановой с ним просто скучно. Даже не то, что скучно… Не этого она хочет от будущего своего друга…

Автобус бежал в Красные Корабли, съезжая в лужи и газуя. Стекла дребезжали. Медные и серебряные монетки текли по ладоням пассажиров к кассе, как крохотные месяцы и солнца… Впереди еще столько жизни, еще столько остановок…

5

Утром 2 мая к вагончикам пришел Ахмедов, просеменил по вымытому полу в белых шерстяных носках с желтыми пятнышками (мокрые сапоги снял у крыльца), поставил на стол бутылку, заткнутую пробкой, и, наклонив горбоносое, небритое лицо над спящим Алмазом, тряхнул за плечо:

— А ну-ка, давай, давай! Поговорить надо.