Может быть, тогда, если мне хоть немного повезет, я пойму, что рана не столь глубока, как я боялась? Царапина, не более. Как те легкие, летящие царапины, что оставлял мой муж, спускаясь в сыпучем снегу с горного склона, когда я неловко старалась не отставать от него, закладывая вираж за виражом. Именно этот процарапанный след, в котором соединились мой и его пути, и нужно стереть. И пусть наступит зима и падает снег… Я так выбивалась из сил, чтобы не отстать от него, что теперь чувствую себя совершенно опустошенной: слишком много было сделано лишних движений, да еще под постоянным страхом схода лавины — слишком рискованный я выбрала спуск! Теперь, когда Франси исчез из виду, когда я уже не сомневаюсь, что потеряла его и одна скольжу вниз по этому неизвестному мне склону, мне хочется остановиться. Залягу под снежную перину, растворюсь, стану лепестком среди прочих лепестков, отменю себя, забуду, останусь лежать на белой подушке, как то кольцо, которое он оставил.

Потому что кольцо его я нашла. Он бросил его в ящик письменного стола под кипу рекламных проспектов. После того как муж ушел навсегда, я положила его кольцо к своему, сложила их вместе в старинную шкатулку и поставила ее на комоде у себя в комнате. Через стеклянную крышку видно, как они лежат рядышком на белой атласной подушечке. Как в хрустальном гробу. Печальном и прекрасном.

На мгновение я почувствовала тогда облегчение: он все-таки не преподнес своей «новой» кольцо, которое дала ему я; но через некоторое время меня поразило, что он не спрятал это кольцо в карман, не сунул его в футляр для очков, в бумажник, не взял себе, в конце концов. Чего он испугался? Что в ее доме окажется напоминание обо мне? Но у меня-то сколько напоминаний о ней!.. Вот по таким мелочам я узнала, что он любит ее и не любит меня.

В действительности же если я так долго надеялась, что нравлюсь ему, что сумею его сохранить, то только потому, что относился он ко мне, как ни к одной другой женщине: «Колечко для Шин, колечко для Дин…» Я жалела его мимолетных любовниц. Я считала себя той, кому он отдает предпочтение: «Здравствуй, моя крошка, моя ласточка». Первая жена… Сколько же лет понадобилось мне, чтобы понять, что если я одерживала надо всеми верх, то не потому, что он больше всех любил меня, а потому, что он не любил ни их, ни меня. Ни меня… С того дня, как в его жизнь вошла эта женщина, все изменилось — он влюбился. Он стал злым. И — смешным. Впервые.

Я смотрю на наши мертвые кольца в хрустальном гробу. По правде говоря, они плохо подходят друг другу: одно из белого золота, другое — из желтого; одно тоненькое, другое — слишком толстое. Они так же плохо подходят друг другу, как наши руки, когда он клал их одну на другую: одна — розовая, другая — слишком темная. Теперь смотреть на них рядом было бы просто оскорбительно, лучше не класть мне на его молодую, крепкую руку свою, уродливую, старушечью… К счастью, нам вряд ли представится возможность для сравнения!

Итак, он не взял с собой ничего! Мой муж ничего не взял с собой из того, что могло бы напомнить ему нашу совместную жизнь: ни наших обручальных колец, ни старых пленок, ни фотографий (я не считаю за сентиментальные воспоминания половину фарфора и две трети столового серебра)… Последняя мольба всех покинутых возлюбленных: «Ты действительно хочешь забыть саму память обо мне? Хоть вспоминай обо мне!». «Remember те!» — это последнее пожелание не будет исполнено: зачем нужно хранить верность прошлому, в котором он никогда не хранил верности мне?

— Зачем я долгие годы боролась с этим несчастьем? — так подбадриваешь себя во время родов, уговаривая продержаться еще полчаса и не кричать. А когда полчаса прошло, то, уставившись на часы, предлагаешь себе продержаться еще минут десять. И так до того момента, пока не сможешь требовать от себя терпеть более минуты или двух, и так до последней секундочки, когда в конце концов, побежденная болью, разрешишь себе застонать, и тогда тут же этот выпущенный на свободу стон становится криком, воплем, бурей…

Я очень долго играла роль таких часов для его Невидимой: позволь она себе закричать, ему бы это принесло неприятности. Лучше было не знать об их любви — так «не знают» про родовые муки, которые непристойно выносить, но еще более неподобающе о них говорить («Да вы же современная женщина! Нужно все-таки соблюдать приличия! Мы же не в средневековье живем!»). Я держалась, плотно сжав губы и не отрывая взгляда от календаря. Ради «окружающих», ради наших друзей, ради детей. Моя первая семейная ссора? Да просто стон. Стон, который стал для меня роковым… Что, в конце концов, дались мне его клоунские галстуки? Но стоит только боли пробить небольшую брешь, как она смывает всю плотину. Волна, которую я так долго удерживала, захлестнула меня. И когда волна эта меня подхватила, стала подкидывать и бить, когда плоть моя оказалась изранена, я начала страдать значительно сильнее, чем в то время, когда «держалась». Почему я так поздно вспомнила советы акушерок из родильного дома? «Нужно молчать, милые. Не для удобства врачей, а для того, чтобы экономить силы. Будете кричать, отбиваться, — только израсходуете кислород. Ваши мускулы затвердеют и, вместо того чтобы помочь себе, вы сделаете только хуже. Так что, родные, переносите боль молча и хладнокровно, пожалуйста. Все от этого только выиграют!»

Зря я забыла этот урок… Впрочем, даже горе, которое мы питаем своими слезами, когда-нибудь кончается — рождение, выздоровление, смерть, — и я ждала развода, как избавления. Я не знала, что пары, умирая для совместной жизни, дважды разрешаются смертельным бременем: сначала это развод телесный (такой медленный, такой пронзительно болезненный, что, как только собраны чемоданы, кажется, будто все испытания уже позади), а потом — развод настоящий, он является во всеоружии, среди жалоб и воплей, и разрывает вас сверху донизу.

Оценивая вероятность смертельного исхода по шкале травматических рисков, страхователи ставят развод выше переезда, смерти родственников или пожара; развод — это все эти несчастья в одном: это смерть родственника (ты теряешь мужа), переезд (теряешь свой дом), пожар (лишаешься обстановки), но, во-первых, это война — засады, которые готовят тебе адвокаты, перекрестные обстрелы, оскорбления со стороны судебных приставов, минные поля, «скорая помощь», больница… Все то время, что мы разводимся (позволю себе употребить несовершенный вид, поскольку развод — дело длительное), я никак не могу прийти в себя: ни вылечиться, ни понять, что это — я. Когда я потеряла мужа, то перестала находить самое себя: там и сям разбросаны какие-то останки, обломки, но я разбилась на такое количество кусков, что мне их не склеить. Я разбита, расчленена, расколота — против своей воли.

Невозможно восстановить целостность личности: я люблю мужчину, которого ненавижу; я желаю счастья его следующей жене и одновременно ее гибели; мне хочется, чтобы суд состоялся как можно раньше и, вместе с тем чтобы судейские тянули как можно дольше; я тороплю конец и вместе с тем жажду начать все сначала… Разведясь с мужем, я, оказалось, развелась с самой собой!

Хор друзей тут как тут со своими советами: «Хорошенькая история! Тебе остается только уехать! Отправляйся путешествовать! Найди себя в будущей жизни! Сопротивляйся, в конце концов!» Найти себя в будущей жизни? Еще что? Что за блестящая перспектива: продажа «нашего» дома в Нейи, одинокая старость, потому что родители умрут, а дети покинут меня, смерть… Ладно, не будем торопиться и далеко загадывать — до неизбежного конца остается еще несколько лет: четыре, пять — сколько? Возьмем, например, женитьбу наших старших мальчиков. Его «новая», что, тоже будет на церемонии рядом с нами, — вопрос… Будет ли она требовать, чтобы ее имя стояло на приглашениях? Испортить мне последнюю радость, единственную мою гордость, получая поздравления вместе со мной, раньше меня, — этого она хочет? «Господин и госпожа Франси Келли имеют честь пригласить…»