Учу фагот забыть о спеси,
учу его свободной песне.
Пожалуй, нужная работа.
Но отчего-то
все слушатели прямо как взбесились:
того гляди, начнут пальбу.
Свистят, кричат, как в битве — готы,
что, дескать, Гонгора-и-Арготе
[79] от моего фагота
переворачивается в гробу.
Бу-бу-бу… Неужели?
А вот сами и сладьте с музой-ка!
Поэзия — это вам не сладкая,
а чистая музыка!
И я учу фагот забыть о спеси.
Учу его свободной песне.
Это важная работа.
И зря озлился дон Болотто,
и зря лишилась донья Дурра
от злости чувств:
своя архитектура
у всех искусств.
О боги! Не считая слоги,
пишу стихи я. «Стихия! Безобразие!» —
кричат они всей дружной сворой.
Но такова моя фантазия,
в соответствии с которой
я учу фагот забыть о спеси.
Учу его свободной песне.
Да, выбрал я науку из наук:
учить самостоятельности звук.
Не потому, что я какой-то мессия,
а потому, что такова моя профессия:
моя поэзия.
Вам она режет слух?
Ритм — крут, стих — сух?
Плевать. Я рад. Остра, как лезвие,
да будешь ты, моя поэзия.
Вы, дон Болотто, дон Кретино!
Вы, донья Дурра, донья Тина!
Вы поняли?
Я свой фагот лечу от спеси.
Учу его свободной и строптивой песне!
I
Волчком
вращается
луна;
она черна,
черным-черна.
Волчком вращается
луна,
которая
черна
как смоль
и повторяет,
как
пароль:
«Уж эти мне поэты! Что ж!
Поэт! Абстрактно пой и вой,
но мне, пожалуй, хоть на грош
пожалуй Музыки Живой!»
II
Эй, певец, не забудь
зимний Шубертов путь,
[80] двойника и у моря
Слушай: Шуман бушует
берет безо всякой абстракции в плен
наши души тишайшим ноктюрном Шопен.
III
Поклонник романтического и элегического!
Слышишь: Бах вздохнул,
и пронесся гул
по лесам. Он сам
и орган себе,
и господний храм.
Моцарт, чистый ключ,
Гайдн, Дюпарк и Франк.
Льется в листья луч,
IV
Любители чистого и запредельного,
гиперэстетского и неподдельного!
Вы «Пляски смерти» Мусоргского
слышали?
Его «Без солнца»? А «Бориса Годунова»?
Найдется что-нибудь
страшней ли, глубже, выше ли?
Вам не представить и во сне такого!
V
Ты, дегустатор квинтэссенций,
придира — боже упаси! —
туман венеций и флоренций
пригубь в аккордах Дебюсси.
Остынь, умывшись, неврастеник,
его игрою светотени.
VI
Ты любишь цвет и свет? Не надо!
Не слышал ты наверняка
ни «Золотого петушка»,
ни «Китежа» с «Шехеразадой»…
А Римский-Корсаков меж тем
их сочинил на радость всем.
Придира — боже упаси! —
картин языческой Руси
Стравинского, его Жар-птицу
не видел ты, и не приснится
тебе его Петрушка
[84] — нет.
Ахти! Ты любишь цвет и свет!
VII
Услышь в тоскующем Тристане
[85] рог рока,
рану расстоянья,
проникни в душу скифу, галлу
и к Вагнеру в его Валгаллу.
[86] VIII
На фоне тоски, что хрипит в патефоне,
проникни в певучую бронзу симфоний,
которыми бредил, безгрешен, греховен,
великий Бетховен, оглохший Бетховен.
Звенящий, как сталь, и звучащий стеклянно
то яростый звук, то почти что пуховый…
Торжественность мессы и «Кориолана»
и дух Прометея в обличье Глухого!
[87] Великий Глухой, как природа, духовен:
огонь Прометея нам дарит Бетховен!
IX
Волчком вращается
луна —
она
черным-черна. Она
волчком вращается —
луна,
иссиня-черная,
как смоль,
и повторяет,
как пароль:
«Уж эти мне поэты! Что ж!
Поэт! Абстрактно пой и вой,
но мне, пожалуй, хоть на грош
пожалуй Музыки Живой!»