Не следует думать, что это было только при Ярославе, это было и при его сыновьях, внуках и правнуках. Владимир Мономах был женат на дочери английского короля Гиде, дочь была замужем за греческим царевичем Леоном. Сын Мстислав Новгородский был женат на шведской королеве Христине.

Внучки от этого брака вышли замуж: одна за норвежского короля Сигурда и была впоследствии женой датского короля Эрика Эдмунда; другая вышла замуж за Канута Святого, короля оботритского (сын от этого брака, т. е, правнук мономаха был назван в его честь Владимиром - это Вольдемар, король датский); третья дочь была замужем за греческим императором Иоанном и т. д.).

Да простит читатель перегрузку подобными фактами этой главы, приведена, конечно, только часть их, но и их достаточно, чтобы убедиться что Руси не чуждались не только ближайшие соседи, но и Франция, Англия и т. д., с варварами, совершенно очевидно, так охотно и часто не роднились бы.

На значительной высоте стояла на Руси архитектура и техника. Замечательные храмы той эпохи общеизвестны. Собор св. Софии в Киеве с замечательными старинными фресками до сих пор привлекает внимание всех (немало «schön pyramidal!» слышали стены Софии из уст немецких генералов во время оккупации в годы 1941-1943).

О «Софии» пишут монографии, и каждая из них подчеркивает, что храм этот далеко еще не изучен.

Как пример достижений техники, можно привести, что в 1115 году Владимир Мономах построил постоянный мост через Днепр выше Киева (и уж, конечно, не Сене равняться с Днепром), - задача чрезвычайно трудная ввиду ширины, полноводья реки и сильного ледохода весной.

Вот в этой-то атмосфере общеевропейской культуры, но переваренной в котле русской самобытности, и родилось «Слово о полку Игореве». Оно не было одиноким. Подобные ему произведения были и до, и после. Из летописей мы знаем, что «Словутные» певцы слагали песни своим князьям. История сохранила нам имена Митусы, Тимофея и др., но большинство их стерто временем.

Дошли до нас, однако, и безымянные сказания, например, о половецких ханах Сырчане и Отроке, помещенное в Галицко-Волынской летописи, и т. д.

Все эти песни, сказания почти нацело уничтожены: народная память не могла их сохранить, ибо многие из них были настоящими литературными произведениями, а вся письменность была, главным образом, в руках духовенства, исконного врага «бесовских игрищ, гудений» и т. д.

Не следует забывать, что религиозная эволюция того времени склонялась все больше к аскетизму и даже религиозному изуверству. В атмосфере «Никоновской ереси», Никиты Пустосвята, борьбы «двуперстников» с «триперстниками», когда церковь широко употребляла ссылку, кандалы, а то и похуже, - произведения, подобные «Слову», конечно, были совершенно недопустимы. «Слово» спасено счастливой случайностью, и, может быть, именно потому, что находилось в сборнике полуисторического, полуморального содержания.

Противники «Слова», как и иностранцы вообще, забывают еще один чрезвычайно важный фактор - нашествие татар. Историю Руси они видят в неверной перспективе.

Они упускают из виду, что Киев был разрушен и сожжен, население его частично истреблено, частично разбежалось. Культура Киевской Руси была уничтожена. Наступил вековой гнет татар.

Культура Руси рухнула вниз, только значительно позже она стала возрождаться уже в Суздале, Твери, Москвe, Новгороде, но уже в новой форме и с иным содержанием.

Вот эту-то «московскую культуру» иностранцы и принимают за исходную русскую, забывая, что культура Киевской Руси одно время была выше московской и создала крупнейшие произведения.

Тот, кто изучает «Слово» серьезно, не отрывая произведение от эпохи, его породившей, может привести огромное количество фактов, подтверждающих сказанное выше.

Останавливаться на этом подробно здесь не место, - следует только твердо помнить, что «Слово» не есть чтото удивительное, не соответствующее своей эпохе, не что-то вроде радиоаппарата среди орудий каменного века, а высокий образец культуры соответствующего высокого уровня.

До сих пор мы рассматривали доказательства подлинности «Слова», но вопрос имеет и другую сторону: недостаточно только предполагать, что оно подделано под дух древности, но необходимо и обосновать вероятность этого. Мы вправе узнать: кто был фальсификатор, какие причины побудили его это сделать, почему аноним его остался нераскрытым, прежде всего его современниками, наконец, почему за 150 лет исследователи не смогли хотя бы приблизительно ответить на указанные вопросы.

Нами было указано выше, что проблема «Слова» гораздо сложнее и важнее, чем это кажется. Медаль имеет и другую сторону: дело касается не только опорочивания известного литературного произведения, но и порочности научного метода, приводящего к подобным результатам.

Одно из двух: либо ошибаются десятки исследователей, признающих подлинность «Слова», принимая фальшивую монету за настоящую (это ли не позор?!), либо ошибаются противники «Слова», считая золотую монету фальшивой (полная дегенерация критический мысли).

Поскольку метод первой группы был нами достаточно выяснен, обратимся к рассмотрению методов мышления другой.

Проф. Мазон в ряде своих статей, напечатанных в «Revue des Etudes Slaves» за 1938, 1939 и 1944 гг., ставит своей задачей «поставить «Слово» на его место».

Мы не собираемся критиковать все пункты указанных статей, это мы считаем бесцельным, бессмысленной тратой времени, но в основных чертах хотели бы поставить проф. Мазона «а sa place»: с теми доказательствами, с которыми он выступил, нельзя убедить никого, кто в достаточной мере осведомлен, - ему могут поверить только некоторые невежественные французы; его гипотеза в его освещении не только дискредитация его самого, как ученого, но и всей школы французских славистов.

Что утверждает проф. Мазон? - что «Слово» было написано каким-то литературно-образованным человеком екатерининского времени в подражание «3адонщине».

«Если этот литературно-образованный человек, - говорит Мазон, - сумел скрыть от нас свое имя, мы будем ему признательны, по крайней мере, за то, что он оставил столько признаков своей личности, столько свидетельств своей литературной опытности.

Он обладал поздней версией «3адонщины», он читал «Летопись», по крайней мере, «Лаврентьевскую», и «Историю» Татищева; он, может быть, даже имел перед глазами некоторые рукописи, нам неизвестные. Жанр былин и романсов во вкусе Чулкова был ему близок. Он знал одинаково и своих ложно-классиков, и вдохновителей романтиков:

Ломоносова, Державина и Макферсона.

Это был писатель, жаждавший служить политике своей императрицы согласно предписаниям, где мы узнаем сразу жанр «трубадуров», формулы ложно-классиков (часто в форме галлицизмов) и вялый материал, которым охотно удовлетворялись люди преромантической эпохи.

Писатель это был опытный, хотя часто неловкий в пользовании «древним языком». Его произведение местами блестящее, но в целом искусственное, бессвязное и посредственное. Историки учтут его, как один из наиболее любопытных эпизодов русской литературы XVIII века».

Рассмотрим этот отзыв безотносительно к тому, что было сказано выше. Итак, с одной стороны, автор был «литературно-образованным человеком», обладавшим необходимыми историческими источниками (возможно нам неизвестными), «писатель это был опытный»; он знал одинаково и ложно-классиков и романтиков», «его произведение местами блестящее», - а, с другой стороны, произведение «в целом искусственное, бессвязное и посредственное».

Такой отзыв может дать человек, не только лишенный литературного вкуса, но и потерявший чувство реальности.

Неужели «бессвязное и посредственное произведение» могло породить буквально необозримую литературу и не только на славянских языках, но и на французском, немецком, английском, итальянском и т. д.? Отдает себе отчет проф. Мазон в том, что он говорит, или нет?

«Слово» переводили, переводят и будут переводить стихами, мерной прозой, обычной прозой и т. д. «Слово» отражено в музыке великолепной оперой Бородина «Князь Игорь» (впрочем, это вряд ли известно проф. Мазону). «Слову» посвящают монографии, сборники, статьи на языках всех культурных народов. Библиография о «Слове» представляет собой порядочную книжку со многими сотнями названий.