Дома Леонид не сказал матери, что его едва не убило электротоком. Мать и без этого была огорчена тем, что Леонид работает в мастерской, приходит усталый, стонет ночью во сне, видно от боли в мышцах. Стоило, думала она, кончать гимназию, чтобы вот так, случайными заработками, добывать скудные гроши на жизнь. Конечно, кто-то должен работать и в мастерской, но не в таких каторжных условиях, как ее Леня. Один раз она зашла в мастерскую и была потрясена всем ее видом, полумраком, сыростью на полу и на стенах, тяжелым, каким то липким воздухом.

— Леня, — сказала она вечером, когда он вернулся из мастерской, — я не разрешаю тебе там работать! Ты же там наживешь чахотку! Проживем как нибудь и без твоего заработка!

— Ты знаешь, мама, — Леонид говорил медленно, точно что-то обдумывал, — ты всегда говорила мне, что каждый труд почетен. А теперь выходит, что для меня работа в мастерской позорна. Так что ли?

— Что ты говоришь? — с изумлением посмотрела на него мать. — Я просто очень беспокоюсь за твое здоровье!

— Здесь я хоть какую-то копейку заработаю, а в страховом обществе за месяц гроша ломаного не добыл. Только ботинки износил! Да ты за меня не беспокойся. — стараясь быть как можно ласковее, успокоил он мать. — Подвернется какая нибудь другая работа, сразу же уйду из мастерской.

Мать только горестно вздохнула. Леонид был прав. Парень большой, не может же он сидеть на шее у матери.

Виктор и Леонид, каждый день сдавая свою работу Порфирию Ивановичу, аккуратно записывали число принятых без брака пробок. Однако в конце недели, когда Порфирий Иванович стал им выплачивать деньги, оказалось, что каждому из них на несколько даянов насчитано меньше.

— Ошиблись, Порфирий Иванович, — сухо сказал Виктор. — Не с того конца, видно, считали.

— Как это не с того конца? — не понял сначала Порфирий Иванович. — Все точно до копеечки!

— А вы пересчитайте еще раз! — голос у Виктора был злой. — Пересчитайте! Итак бракуете чуть ли не половину пробок, а и за хорошие не хотите правильно платить!

— А я их снова пересматривал, там тоже брак оказался! — злобно глядя на Виктора, выматерился Порфирий Иванович. — Не нравится — уходи, а мне указывать нечего. Других найдем!

— Не найдете! Не всякий в вашу дыру пойдет! А коли пойдет, так быстро сбежит!

— Ты что, бунтовать вздумал! — разъярился Порфирий Иванович. — Мы таких бунтовщиков раньше быстро усмиряли! Думаешь здесь с такими не управимся?!

— Порфирий Иванович, — примиряюще сказал Леонид, — вы, правда, ошиблись, просто случайно. Пересчитайте снова, у нас же записано сколько пробок вы от нас приняли. Вот смотрите!

И Леонид на бумажке сделал умножение.

— Ну, значит, ошибся малость, это может быть! А только денег у меня сейчас все равно не хватит все заплатить. С заказчиков не все получил. Сам без копейки остаюсь. Ладно, потом доплачу, на следующей неделе.

— Вот гад! — со злобой сказал Виктор, когда они вечером шли из мастерской. — На каждой копейке норовит обмануть. «Сам без денег остался» — передразнил он Порфирия Ивановича. — Ты посмотрел бы какой у него дом в Нахаловке — целое поместье, свиней держит, коров, кур, гусей, уток. Кобель по двору бегает на цепи, здоровый как бегемот. Ты не смотри, что он так бедно одевается, а на самом деле он тысячами ворочает. Хвастает, что раньше бунтовщиков усмирял!

— Да ладно, успокойся, хорошо еще, что такую работу нашли. Будешь с ним ругаться, может уволить, скажет, что работы нет и все!

Но Виктор долго не мог успокоиться и всю дорогу ворчал. А Леонид все трогал в кармане деньги — приятно было, что это его, фактически, первый заработок. А то, что каждый хозяин норовить при расчете обмануть, становилось привычным. Вспомнились коробки с шоколадом голландского представителя, посчитавшего их при расчете за обучение своего сына «по оптовой цене». Недалеко от него ушел и Порфирий Иванович. Видно так здесь полагалось.

Потянулись однообразные дни работы в мастерский. Руки постепенно перестали болеть, выработались навыки в работе, казалось, что штамповочные станки стали послушными и были каким-то продолжением его рук. Утомляло только однообразие работы. С утра и до темна крутить крестовины штампов, вправо, влево, вставил заготовку, вынул, вставил новую. И так до бесконечности.

Постепенно Леонид привык думать о чем-то своем, не отвлекаясь от работы. Мысли текли плавно, внутри его шла какая-то интересная, одному ему дорогая жизнь. Вспоминалась жизнь в России, ученье в школе, куда шагали вместе с Мишей Ерофеевым по заснеженным улицам небольшого сибирского городка, всплывали в памяти отдельные моменты, словно нарисованные картины: вот он стоит на берегу реки, совсем еще маленький. По реке идет лед, льдины вздыбливаются, налезают друг на друга. И посредине реки на льдине мечется собака, она перепрыгивает с льдины на льдину, вот едва не сорвалась в воду, но удержалась, и снова прыгая со льдины на льдину, наконец выбралась на берег и повизгивая не то от радости, не то от неугасшего еще в ней страха, подбежала к Леониду и прижалась к нему, а мама, державшая его за руку, другой рукой стала гладить собаку и говорить ей ласковые слова. Вот они ранним утром выходят на маленькой пристани, пароход отваливает, шлепая колесами, а они садятся в лодку и едут через реку в деревню, где будут жить летом. Над водой туман, река сонная и гладкая, берега кажутся далекими, хочется спать, но все внутри полно этой впервые виданной красотой, этим слиянием с природой. Вот он стоит возле деревенской кузницы и смотрит как из молота кузнеца вылетают искры, потом кузнец разрешает ему покачать меха, Леонид тянет за веревку, но сил не хватает и меха еле-еле вздыхают. Вот за огородом, возле омшаника, к которому было боязно подходить, словно там жил кто-то страшный, в зарослях бузины, крапивы и огромных лопухов, пахнет нагретой травой и стрекочут кузнечики. Вот он идет по лесу, под ногами колючая хвоя и прошлогодние шишки, он останавливается около муравейника и смотрит на суету муравьев, но вскоре они начинают кусать ему ноги, точно стараясь отогнать от своего дома.

И ведь все это было Родиной, его Отчизной, страной, где он родился, где родились и жили его отец, мать, его деды и прадеды. Страна, про которую здесь, в эмигрантских школах, твердили, что она самая прекрасная, самая великая страна. Но тут же следовали оговорки: великая она была до тех пор, пока власть не перешла в руки большевиков. Они якобы растоптали былое величие России, сделали ее нищей страной, уничтожили все культурные ценности. Большевиков рисовали этакими варварами, кровожадными вандалами, на карикатурах большевик изображался обязательно всклокоченным, кривоногим, с ножом в зубах, увешанный пулеметными лентами.

Какими были большевики в действительности, Леонид сказать не мог, во всяком случае таких, какими их изображали на карикатурах, он в России не видел. Когда в город входили красные части, то вид у них всегда был усталый, одеты они были плохо. Потом, когда установилась советская власть, тоже нельзя было отличать — кто большевик, а кто не большевик. Все были люди, как люди. Но здесь, в эмиграции, всюду трубили, что Россия порабощена, что ГНУ уничтожает русский народ, что разрушены все святыни. И в душе получался сумбур. Где же правда? Если здесь все твердят, что большевики — враги России, то может быть он просто их не видел там, может они скрываются от народа и тайно ведут свою работу, как масоны в книжке, которую давал Юра Чесноков? Все было запутанно и непонятно. И в то же время годы, проведенные вне Родины, все больше отдаляли его от жизни, вспоминавшейся теперь только отдельными моментами, как какие-то хорошие сны. А сам он незаметно врастал в эмигрантскую жизнь. Школа, скаутская организация, союз монархической молодежи, унтер-офицерская школа, эмигрантские газеты и книги сделали свое дело. Исподволь, постепенно, но сделали. Он теперь считал этот эмигрантский мирок своим. Порой еще возникал вопрос: значит все, оставшиеся в России — враги? Но тут же появлялась успокаивающая мысль: враги только большевики, а они были абстрактным понятием, вроде того гориллообразного человека, которого так любили изображать эмигрантские газеты и журналы.