В эту эпоху во всем цивилизованном мире Париж был самое удобное место для людей, желающих спрятаться. Там я и водворил мою подругу в таинственной и комфортабельной квартире в ожидании событий.

Я помещу здесь несколько писем, адресованных мне Мозервальдом по почте до востребования. Первое письмо было от него самого.

«Дитя мое, я сделал то, что было условлено между нами. Я написал г. Анри Обернэ, что я знаю, где вы, что я дал вам слово никому этого не говорить, но что я могу переслать вам всякое письмо, которое ему заблагорассудится доверить мне. В тот же самый день он прислал ко мне прилагаемую пачку, которую я вам и пересылаю в целости.

Вы перешли Рубикон, как покойный Цезарь. Я не стану говорить о той доле удовольствия, огорчения и тревоги, которая легла тяжело на мой желудок… Желудок, какая вульгарная вещь, и как над этим станут безжалостно смеяться, но приходится с этим примириться. Эпоха поэзии прошла для меня с эпохой надежды. А между тем, в течение нескольких дней я чувствовал в себе наклонность к этому… Теперь бог этот покинул меня, и я буду отныне думать лишь о своем здоровье. Это событие, которого я ожидал и которому не хотел верить, ваш быстрый отъезд с ней, потряс меня, и во мне опять немного разлилась желчь, но это пройдет, и навязанная вами мне роль Дон-Кихота придаст мне мужества. Я слышу отсюда, что надо мной смеются. Меня, пожалуй, сравнивают с Санчо Пансо! Все равно, я весь ваш (в единственном или во множественном числе), к вашим услугам, в вашей власти, на жизнь и на смерть.

Невфалим».

Приложенное к этому письмо содержало в себе третье письмо. Вот они оба, сначала письмо Анри:

«Я надеюсь, что, читая посылаемое мною письмо, ты откроешь глаза на свое настоящее положение. Для того, чтобы ты понял все, надо, чтобы ты узнал, как я устроил твои дела.

Если ты вообразил, что я намерен передавать твои вызывающие предложения г. де-В…, то ты крайне простодушен. Я просто напросто сообщил ему, ограждая твою честь, что всякие сообщения тебе возложены тобой на третье лицо, и что когда он найдет нужным иметь объяснение с тобой, то я обязался лично предупредить тебя и что, наконец, в этом случае, ты примешь любое rendez-vous.

Установив этот пункт, я позволил себе предположить, что ты поехал в Брюссель переговорить со своими родными о своих последующих планах. Что же касается madame, то я страшно солгал без особых угрызений совести. Я выдумал, будто бы она отправилась в Вальведр, а оттуда в Италию в какой-нибудь монастырь, где она будет ждать, чтобы муж потребовал первый развода, и что третье лицо точно так же может сообщить ей о всяком принятом на ее счет решении.

Из всего этого вышло, что г. де-Вальведр… желавший поговорить с madame, сейчас же отправился в Вальведр, что для меня было приятнее, с точки зрения его достоинства и моего нравственного спокойствия, чем если бы он бросился по следам милых беглецов.

Из Вальведра он мне написал, и если когда madame и ты прочтете это письмо, вы не воздадите должное такому человеку, то я вас жалею и не завидую вашему образу мыслей.

Я не намерен выступать здесь защитником правого дела. С моей точки зрения, это очень большое счастье для моего друга — не иметь более в жизни этих уз, предоставляющих ему ответственность без возможности кары, неразрешимая загадка, сжигающая его душу без пользы для науки. Менее нравственный и более положительный, чем он во всем, что его касается, я мысленно желаю, чтобы ему окончательно были возвращены спокойствие и свобода путешествий. Это не галантно, и ты, пожалуй, потребуешь от меня удовлетворения. Я не приму вызова, но я должен предупредить тебя об одном. А именно: если ты вздумаешь упорно требовать от г. де-В… удовлетворения за нанесенное тебе оскорбление тем, что он не оспаривает у тебя прав на жену (ты развивал именно эту тему), то найдешь во мне не жалеющего тебя друга, а мстителя за того друга, которого ты лишил бы меня. Вальведр храбр как лев, но он, может быть, не умеет драться. А я учусь драться, к великому удивлению моей жены и моей семьи, которые кланяются тебе. Славные люди, они ничего не знают!»

От г. де-В… к Анри Обернэ.

«Я не нашел ее здесь. Она сюда не приезжала и даже, по собранным мной по дороге справкам, она, должно быть, поехала в Италию совсем другим путем. Но действительно ли она там, и думала ли она когда-либо серьезно запереться в монастырь, хотя бы на несколько недель?

Как бы то ни было, мне не годится дольше искать ее. Это было бы похоже на преследование с моей стороны, а это нимало не входит в мои намерения. Мне хотелось поговорить с ней: разговор всегда убедительнее всяких писем. Но ее старания избежать его и скрыть от меня свое убежище обличают более определенные решения с ее стороны, чем я считал нужным предполагать.

Судя по тем немногим словам, которыми она сочла возможным покончить с целой жизнью взаимных обязанностей, я вижу, что она боялась публичного скандала с моей стороны. Это доказывает, что она меня плохо знает. Мне было достаточно, чтобы она знала, как я сужу о ней, как я соболезную ее страданиям, и где кончаются границы моей снисходительности к ее провинностям. Но раз она рассудила иначе, по моему мнению, необходимо, чтобы она снова поразмыслила о моем поведении и о том, которого она отныне должна придерживаться. Сообщи же ей мое письмо.

Я не знаю, произнес ли я, разговаривая с тобой, слово развод, первую мысль о котором она приписывает мне. Я уверен в том, что допускал этот исход лишь в том случай, если она, топча ногами общественное мнение, поставит меня между этим выбором: или сократить ее свободу, или совсем возвратить ее ей. Колебание для меня невозможно. Дух того закона, который я признал, женясь на ней, высказывается в смысле взаимной свободы, когда испытанное и с обеих сторон доказанное несоответствие характеров угрожает достоинству супружеских уз и будущности детей. Никогда, что бы ни случилось, не сошлюсь я против той, которую я выбрал и которую я так любил, на предлог ее неверности. Благодаря закону, нам незачем вредить друг другу для обретения своей свободы. Других мотивов было бы достаточно. Но мы еще не дошли до этой минуты, и у меня нет еще достаточно очевидных мотивов для того, чтобы требовать, чтобы она поддалась законному разрыву.

Между тем, в минуту раздражения она предполагала, что даст мне этот повод своим письменным заявлением о намерении выйти вторично замуж. Я не способен воспользоваться минутной досадой, и подожду спокойного и рассудительного настояния.

Но она, вероятно, желает знать, желаю ли я, со своей стороны, того результата, которого она добивается, и мечтал ли я также о свободе заключить новый союз. Она желает знать это для того, чтобы успокоить свою совесть или удовлетворить свою гордость. Значит, я должен сказать ей правду. Я никогда не думал о вторичном браке, а если бы даже и подумал, то счел бы низостью не пожертвовать этой мыслью долгу соблюдения, в возможных границах, верности своей первой клятвы.

Эти границы возможности подразумевают тот случай, если бы г-жа де-В… афишировала свою новую связь. А также тот случай, если она потребует от меня вполне хладнокровно и после зрелого обсуждения право заключать новый союз.

Таким образом, я не сделаю ничего, чтобы внести волнение в ее теперешнюю жизнь и довести до крайности такие решения, которые я не имею права считать окончательными. Я не стану добиваться и не приму никаких переговоров с тем лицом, которое предложило явиться ко мне. Я не предвижу ни с этой стороны, как и ни с той, гарантий прочной ассоциации, но судить об этом я могу только после некоторого испытания и по истечению известного времени.

Если через месяц меня не вызовут в суд, имеющий право произвести развод, я отлучусь на некоторое время, срока которого я не обязан обозначать. По своему возвращению я буду сам судьей этого щекотливого и важного вопроса, и подумаю о решении, но не преступая только что изложенных мною принципов поведения.

Передай также г-же де-В…, что она может получать в банке Мозервальда и компании годовую ренту в 50 тысяч франков, получаемую ей и раньше и цифру которой она сама назначила.

Если ей угодно жить в Вальведре или в моем женевском доме, в случае отсутствия компрометирующих ее отношений, скажи ей, что я не вижу в этом никаких неудобств. Скажи ей даже, что мне желательно бы, чтобы она приехала сюда во время моего кратковременного здесь пребывания.

Гордости у меня нет или, по крайней мере, я не вношу ее в мои отношения с ней. Мне долго пришлось избегать разных объяснений, которые только раздражали бы и мучили бы ее. Теперь, когда первый шаг сделан, я не считаю себя в опасности показаться смешным, если она желает выслушать то, что отныне мне осталось сказать ей. О прошлом не будет речи, я буду говорить с ней, как отец, не надеющийся убедить, но желающий тронуть. Совершенно бескорыстно относясь к своему собственному делу, раз мы фактически, нимало не нуждаясь ни в какой торжественной церемонии, расходимся, я чувствую еще в себе потребность предоставить ей если и не счастливую жизнь, что невозможно, то самую достойную ее. Она могла бы еще вкусить кое-какую внутреннюю радость, если бы захотела, пожертвовать своей фантазией и ее грозными последствиями будущности своих детей, своему собственному уважению, любви твоей семьи, неизменной преданности Павлы, уважению всех серьезных людей… Если она согласится выслушать меня, она снова найдет во мне того всегда снисходительного и никогда не докучающего друга, которого она хорошо знает, несмотря на свои привычные заблуждения. Если же она не согласится, то долг мой исполнен, и я удалюсь, если не успокоенный на ее счет, то, по меньшей мере, примиренный с самим собой».