Что со мной не соглашались, в этом нет худа, но замечательно, что первым защитником идеи о силе гласности был великий князь Константин, и как же доказал он сам эту идею?!

За несколько дней перед судом он испросил повеление об изменении законов насчет состава суда и насчет наказания за крушение. На этом основании весь суд сделался бесстыдной комедией при всей гласности. Я сказал князю, что гораздо приличнее было бы, если не хотели наказывать виновных, объявить от высочайшего имени, что государь, проникнутый великою милостью Провидения, не допустившего погибели любезнейшего сына его, повелевает прекратить следствие и предать дело воле Божией. Князь отозвался на это, что точно эту мысль он выразил на днях заезжавшему к нему великому князю Николаю Николаевичу. Великий князь заметил на это, что он не считает удобным вмешиваться в дело.

Был у умирающего Николая Ивановича Бахтина, с которым я знаком с 1827 года. Он призывал меня для засвидетельствования духовного завещания; едва говорящий от слабости, он с отчетливостью выразил мне цель моего призыва:

— На столе найдете вы две маппы, одна на другой; под обеими лежит белый лист с надписью «духовное завещание»; в этом листе завещание мое и на особом листе формы подписи первого свидетеля и следующих. Потрудитесь подписать по форме следующих свидетелей.

Так это и было. На открытой передо мною странице видел я подпись Волкова, только в ее окончании. Потом всю подпись барона Корфа. Прочитав форму, я заметил, что завещатель назван только по имени, а закон требует обозначения звания. Я сказал это больному; он не хотел мне верить, но когда я подкрепил свои слова примером отказа в нотариальном засвидетельствовании духовной, он встревожился и просил подписаться, как я думал. Странно, что ни племянник его, помощник управляющего делами комитета министров, ни главноуправляющий Вторым отделением, этот представитель законодательства, не знали такого всем известного постановления.

Бахтин пред моим уходом сказал мне изнеможенным голосом:

— Я рад, что князю Меншикову лучше. Давно желал с ним видеться, но с октября месяца болен; теперешняя болезнь моя, вероятно, последняя, не позволяет мне надеяться на свидание, но я часто о нем думаю.

Я сообщил это князю. Он отвечал мне в записочке: «Я тем более чувствителен к добрым чувствам, которые вам выразил Бахтин в отношении меня, что я не избалован в этом отношении».

Бахтин был рекомендован князю в 1827 году как честный и способный человек. Таков он и есть в полном смысле, но ум у него своеобразного склада, — я бы сказал: ум чиновника в самом благородном значении этого слова. Честности непоколебимой, логики безупречной, но взгляда узкого; оттого и ум его, и перо, и обращение — не имеют никакой эластичности. Он превосходно применяет существующие законы, но далеко не удовлетворительно разрешает вопросы государственные, особенно если они входят в сферу политическую или экономическую. Бахтин писал первые отчеты начальника морского штаба; они были составлены добросовестно, аккуратно, но апатично. В начале 1831-го или 1832 года Бахтин просил меня помочь ему, и я составил весь отчет за предшествовавший год. Князю он так понравился, что он сказал Бахтину:

— Вот этот отчет очень удачен!

— Князь, это плохой комплимент, — заметил Бахтин смеясь.

— Отчего?

— Отчет этот писан не мною, а Фишером, — отвечал Бахтин.

Князь уважал Бахтина, но не любил его; узнав, что я могу заменить Бахтина в этой, в то время самой важной работе, — он стал думать о том, как бы освободиться от неприятного ему сотрудника, и это было причиною блестящей карьеры Николая Ивановича. В конце 1833 года открылась вакансия статс-секретаря управляющего делами комитета министров: эту вакансию выхлопотал князь Бахтину. Здесь он был совершенно на своем месте.

В комитет министров входят дела министерств, дела о наградах и искательства частных лиц в министерствах. Бахтин не склонялся ни на частные просьбы, ни на внушения министров; лучшему другу он не делал предпочтение перед злейшим врагом. Между министрами было много людей достойных: они оценили беспристрастие статс-секретаря и уважали его ум и правила.

Лет через десять Васильчиков, назначенный председателем Государственного совета, человек ограниченного ума, но честный и благородный в высшей степени, пригласил Бахтина в государственные секретари. В этом звании видны уже были недостатки Бахтина, но Васильчиков их не видел и вверился совершенно государственному секретарю, который таким образом получил весьма значительное влияние. Имея врожденные зачатки высокомерия, Николай Иванович в новом положении поддался этой слабости настолько, что становился уже неприятным, тем более что, бывая очень мало в высшем круге общества, он не научился искусству скрывать эту слабость или выражать ее в мягких формах. «Я» повторялось почти во всякой фразе с тоном важности, а отзывы о мнении других были полны пренебрежения или насмешки. Несмотря на это, люди благомыслящие его чтили за редкие в русском человеке качества.

Но Васильчикова заменил Левашов, человек надменный, грубый и невежда, принявший несколько заученных фраз за собственный ум и считавший себя за великого политэконома и законодателя. Левашов стал обращаться с Бахтиным, как с секретарем. Этот был, однако, не из такого теста, чтобы вставить себя в роль простого письмоводителя, начались взаимные трения; у Бахтина сделались завалы печени, которые придали ему новую раздражительность; ссоры между секретарем и председателем усиливались и разрешились наконец назначением Бахтина членом Государственного совета. Здесь он опять вырос, но скоро нажил себе врагов резкостью выражений.

В нынешнее царствование великий князь Константин Николаевич, заметив демагогическое направление Бахтина, — плод подавленного самолюбия, — возвысил его личность, но когда Бахтин перестал быть ему нужен, великий князь, по свойственной ему бесцеремонности в делах приличия, бросил его и едва ли не преследовал. Николай Иванович дожил даже до незаслуженных унижений и стал крайне резок. При всем том Бахтин работал честно, умно и больше, чем все прочие члены вместе. Он почти ослеп в работе, но у нас это не имеет никакой цены. Напротив, честность есть добродетель, только пока она обладает тягучестью; как только она достигнет твердости состава, она делается пороком, которого никто никогда не прощает.

Так, прожив холостяком, за рабочим столом, ослепший, изнуренный, Николай Иванович дожил до нынешнего болезненного одра, с которого он не встанет и которого не согревает теплое чувство.

Князь Меншиков шел другою дорогою, он всю жизнь стоял у подножия трона; ум его противоположен уму Бахтина: быстрый, практичный, тонкий, прозревающий сквозь всякую завесь, ускользающий от всякого постороннего прикосновения, но небеспристрастный, хотя и честный, — не всегда логичный, хотя широкий и светлый; однако оба были схожи в одном — оба отталкивали: Бахтин — надменностью, Меншиков — ледяной вежливостью, и пришли к тому же концу: оставленные и забытые.

Эти обе личности замечательны в русской среде. Бахтин не был никогда государственным человеком, но, необыкновенно деятельный среди лентяев, необыкновенно логичный среди плоских мыслителей, настойчивый и остойчивый среди равнодушия и личного расчета, он должен был бы многое сделать или и исправить. Князь Меншиков выше Бахтина на сотню ступеней. Патриот, враг корыстолюбия и поклонничества, трудолюбивый, любознательный, пользовавшийся при двух императорах в течение долгого времени необыкновенным кредитом, должен был бы сделать для России еще гораздо более.

Но ни тот, ни другой ничего не сделали. Когда их похоронят, Россия не только не заметит, что их уже нет, но и не вспомнит, что они когда-то были. Кого винить? Конечно, Бахтин, вращавшийся в сфере администрации, виновен в том, что не умел составить около себя партии, кружка людей столько же честных. И князь Меншиков виноват тем, что неблагосклонной царской мины на параде боялся больше, чем упрямого спора с государем наедине, и пред этою боязнью отступал от проведения своих планов, но в другом государстве эти слабости обоих не имели бы тех же последствий.