Так и выказывается мировой суд, как следовало ожидать; однако сознаюсь, в Петербурге, где судьи из юристов, этот суд хуже, чем в уездах. Замечательно! Останутся ли для и истории эпизоды, характеризующие этих деятелей; узнает ли она, что мальчишки, только что выпущенные из школы, заседают с важностью бояр, что они с неслыханным нахальством вызывают в суд почтенных дам и заслуженных 70-летних стариков по жалобе лакеев, не подкрепляемой никаким доказательством, что эти дамы и старцы должны были в маленькой прихожей вместе с пьяными в нагольных вонючих тулупах и непристойными девками ждать стоя по два и по три часа; что во время судоговорения эти мальчики вежливы только с тулупами, — не по чувству приличия, а потому, что такая мода.
Между тем не дремали ни министр народного просвещения, ни журналистика. Головнин насадил радикалов и коммунистов в профессорские кресла и давал субсидии журналам, проповедовавшим неуважение прав собственности и уз семейственных и позорившим правительство. Библиотеки университетов наполнились сочинениями Ренанов и Фейербахов. Нигилизм сделался модою, всеми овладевшею до исступления; девицы из почтенных семейств собирались в какие-то захолустья, в клубы гражданского брака или безбрачия; на улицах появились барышни в грязных юбках, с коротко остриженными волосами и с синими очками на носу; на сцене императорских театров давались пьесы, возбуждавшие ненависть к помещикам или неуважение к властям; журналы ругали министров, губернаторов и все дворянство без всякой церемонии. Растление нравов сделалось повсеместным, охватившим все сословия, и не замедлило выказаться фактически.
В Петербурге, среди дня, мимо Зимнего дворца разъезжали тройки с полдюжиной седоков, ревущих дикие песни; в кабаках гул, крики женские, дикий хохот, или рев песней, или стук трепака длились всю ночь; в лакейских клубах, которых развелось более 50, плясали до пяти часов утра, играли в карты и т. д. В Сибири не только частные лица, но и правительственные власти делали овации государственным преступникам, приходившим туда по этапу; финансы государственные достигли высшего расстройства; в уездах запылали села; дома помещиков и других зажиточных людей грабились конными наездами целых шаек, и наконец вся эта зараза выразилась в покушении молодого человека на жизнь государя. Публика ожидала с нетерпением разгадки: как зовут преступника? Поляк он или немец? Дворянин или крестьянин?
Какой вздор! Надобно было спрашивать: старик или юноша? Если юноша, — то заговорщиков нет! Есть только жертва того направления, на которое вступили воспитание, журналы, театры и правительственные деятели. Так и оказалось по следствию. Каракозов, молодой человек, прокутившийся студент московского университета, был модным экземпляром известного кружка в самом крайнем его выражении. 4 апреля 1866 года раскрыло правительству много сокровенных язв общества. Они раскрыты: лечат ли их?
4 апреля 1865 года сошелся я у сенатора Войцеховича с сенатором Смирновым. Мы были втроем. Зашла речь о внутреннем положении России. Смирнов приходил в отчаяние; он доказывал с жаром, что Россия не простоит пяти лет, что правительство рухнет, поместная собственность будет расхищена, и Россия расщепится или обратится в кровавую массу. Войцехович утверждал противное: «Пусть только откроют кассационный департамент; он захватит всю власть в свои руки, приведет в порядок все части, даст всем отношениям равновесие». Я говорил, что Смирнов — пессимист, а Войцехович — оптимист; что кассационный департамент решительно ничего не уладит и не достигнет никакой политической власти; что Россия — не Франция и не Италия; что простой народ слишком невежествен для политических демонстраций, а образованные русские слишком индифферентны; что при наших условиях взрывы невозможны, — все будет гнить и только гнить; будет много воровства, много пожаров, много грабежа, — но все это в виде отдельных фактов, пока не явится какая-нибудь неожиданная спасительная комбинация, которая в руках Провидения, и наперед определена быть не может; что, во всяком случае, в пять лет не может быть никакого коренного переворота.
Войцехович решил, что если в пять лет должно ожидать развязки, то уже через год должны быть видимы признаки будущего разложения, что кассационный департамент успеет тоже через год показать, к чему он способен, что на основании этой мысли он приглашает Смирнова и меня отобедать у него втроем же ровно через год, 4 апреля 1866 года, в чем берет с нас подписку. Мы расписались и разъехались.
4 апреля 1866 года, проезжая в 4 1/2 часа мимо Летнего сада, на пути к Войцеховичу, я заметил у решетки группы народа, но, зная, как легко собрать у нас зевак около самого ничтожного предмета, около пьяного, заснувшего на тротуаре, или собачонки, через которую переехали дрожки, я не обратил на эти группы никакого внимания.
Войцеховича нашел я в сильнейшей тревоге. Отправясь около 4 часов прогуляться по Летнему саду и заметив, что маленький вход заперт, — признак, что в саду государь, Войцехович пошел по другому берегу Фонтанки, не желая встретиться с толпою, которую обыкновенно привлекает присутствие государя. У ворот другого конца сада Войцехович встретил кружок людей в живом разговоре, сквозь который слышались слова: «Государь… мещанин… схватили». Далее заметил он еще несколько таких же кружков. Он спросил у сторожа, что случилось. Сторож самым равнодушным, ленивым тоном отвечал: «В государя выстрелили», — таким тоном, каким он отвечал бы на вопрос «который час?». Войцехович побежал домой, встревоженный столько же событием, сколько равнодушием, с каким оно принято сторожем из гвардейцев.
Через четверть часа приехал и Смирнов. С пылкостью своей сангвинической натуры он рассказал слышанные уже им подробности, между прочим — одну: спасителя, оказавшегося мастеровым Комиссаровым, взяли в полицию, и он, струсив, уверял, как говорится, руками и ногами, что он никого не спасал, что он знать не знает и ведать не ведает.
Разумеется, за обедом разговор наш вертелся исключительно около этого происшествия: программа наша была забыта. Мы рассуждали о том, что совершилось бы в столице, если бы злодеяние удалось, или даже если бы распустили только слух, что оно совершилось с успехом; мы рассуждали о нашем полицейском начальстве, о его способности действия в критические минуты. Проезжая домой, я видел солдат Павловского полка, расхаживающих массами по Миллионной в шинелях, без офицеров. Вечером я был приглашен к графине Витте. Захарьевскую улицу, вдоль которой тянутся Кавалергардские казармы, нашел запруженною сплошною массою солдат в шинелях, — и ни одного офицера. Потом оказалось, что вся гвардия была в том же положении; все офицеры были потребованы в Зимний дворец для принесения государю поздравления с Божиим покровительством. Сорок тысяч войска без офицера! Что было бы, если бы в числе офицеров были заговорщики, если бы несколько заговорщиков надели флигель-адъютантские мундиры и поехали бы в полки отдавать свои приказания.
В это же время ходили по городу подозрительные лица; в кабаках рассказывали, будто дворяне подослали убить царя; по железной дороге отправились человек 15 подозрительных. Что же делало полицейское начальство? Оно сосредоточилось на Дворцовой площади; в его глазах шли во дворец люди, не имеющие входа ко двору; в сенях толпился простой народ. Кто-то спросил: «Зачем вы толкаетесь во дворце?» — «Полиция погнала!» — был ответ. Итак, все зависело от случая! Верно, Бог хранил не одного царя, но и столицу.
Обозревая этот ряд преобразований и распоряжений, эту распущенность и неурядицы, останавливаюсь невольно на вопросе: чему приписать такое громадное стечение ошибок; кто же советники царя, кто доводит до его сведения, в каком положении империя?
Глава XIX
Приближенные князя Меншикова — Вилламов — Доклады Ратманова — Профессор Навроцкий — Вагнер и его карьера — Причины гибели наших судов — Взметнев — Беседы с князем Меншиковым о Богдановиче, Тотлебене и военно-морском суде — Бахтин — Его служебная деятельность