По случаю крушения корвета «Александр Невский», при чем едва не утонул великий князь Алексей Александрович, адмирал Матюшкин выразился в сенате: «Вот последствия управления сухопутного генерала!»

Князь Меншиков сдал министерство в начале 1853 года, а последствия его управления обличаются в конце 1868 года. Какая медленная операция!

Не таков был процесс управления адмирала Моллера, до 1828 года. Когда князю Меншикову поручено было преобразование морского министерства, при нем были: полковник Генерального штаба Вилламов, чиновник 5-го класса Андреев и писарь Просин.

Вилламов, добрый, но крайне неспособный человек, сделал карьеру довольно странным образом. Государь Александр Павлович имел обыкновение спрашивать военных начальников о членах их семейства. На разводе, когда он желал быть милостивым к полковому командиру, он спрашивал: «Что делает брат твой, который служил там-то?» или: «Здоров ли старик твой отец такой-то?» — и тому подобное. Вопрошаемый растрогивался до слез при этих вопросах, свидетельствовавших, как государь интересовался его семейством, — но эти вопросы делались на основании приготовляемых князем Меншиковым табличек, которые государь вкладывал в перчатку и при случае справлялся с ними. Таблички эти требовали по цели своей почерка очень мелкого и вместе с тем очень четкого: таков был почерк у Вилламова — у него одного. По этой причине возили Вилламова повсюду, куда ездил государь, вместе с Миллером, чинившим перья.

Кроме того, Вилламов был нужен князю Меншикову, оттого что он ему верил, а князь, в общем смысле, никому не верил, частью по своей недоверчивой натуре, частью вследствие горьких опытов жизни. Он рассказывал мне, что раз только решился, тронутый жалкою участью сироты Навроцкого, взять к себе его, жил вместе с ним, несмотря на его безобразие и неопрятность, и определил его в службу, — и этот Навроцкий крал у него бумаги и шпионил его в самый разгар вражды его с Дибичем.

Андреев — чистый тип чиновника старых времен, взяточник и невежда. Просин — писарь из кантонистов. С этими-то людьми князь должен был образовать новое управление. Князь работал один, и работал до упаду; перед ним стояла большая деревянная табакерка в половину квадратного фута величиной, открытая, из которой он брал щепотками табак или подносил к носу табакерку, чтоб возбуждать нервы, а около полуночи, полуживой, садился в сани и большою рысью ездил по городу с полчаса, чтобы освежиться; потом опять принимался за работу. Какая сила была в тогдашнем поколении: не то что нынешняя вялая молодежь. Она, кажется, и на свет выходит уже с жидким мозгом.

Когда я познакомился с князем Меншиковым, в 1827 году, он жаловался мне на неспособность своих сотрудников. Тут я видел из новых деятелей морской администрации и Ратманова, дежурного генерала. Он привозил к князю кипы бумаг для прочтения или для подписи. Князь, чтобы избавиться от доклада Ратманова, давал ему тетрадку с непристойными картинками. Ратманов надевал очки, рассматривал картинки и по временам хохотал гомерическим смехом, а князь между тем читал бумаги. По окончании смотра картинок Ратманов говорил обыкновенно: «Ваша светлость! Не пора ли заняться делом!» Князь отвечал, что бумаги им уже просмотрены; затем следовал гомерический смех — и доклад кончался.

Один раз, когда доложили о приезде Навроцкого, князь сказал мне:

— Я дам вам случай видеть профессорскую практичность.

Навроцкий — профессор математики, доктор и почетный член многих университетов. Вошел Навроцкий, полковник Генерального штаба, такой несимпатичной физиономии, какой я не встречал ни прежде, ни после, и при том так изуродованный оспою, что на лице его, казалось, была изорванная сеть, наклеенная на кожу. Только что он вошел, князь Меншиков сказал ему:

— Очень кстати! Не могу справиться со счетами! Помоги мне, ты ведь профессор!

— К вашим услугам!

— Вот, братец, в чем дело: я должен лондонской миссии столько-то фунтов и парижской столько-то франков за выписку книг, а деньги мои у берлинского банкира: их осталось столько-то талеров. Достаточно ли этого для уплаты, и если нет, то сколько надо выслать отсюда? Вот тебе и табель нынешних вексельных курсов.

Навроцкий сел у особого стола, сопел, расстегивался и считал, а князь поглядывал на меня украдкой и улыбался. Наконец спросил Навроцкого:

— Ну что, любезный, скоро ли?

Навроцкий, встав, отвечал:

— Странно, ваша светлость, что вы занимаете профессора такими пустяками.

— Ну, извини, любезный, да сделал ли ты счеты?

— Нет, не сделал! Я отвык от этих мелочей!

— То-то, братец, — заключил князь.

В числе лиц, виденных мною в то время у князя, вспоминаю Вагнера. Вагнер, кондуктор рабочего экипажа, молодой человек, явился к князю с маленькою моделью изобретенного им снаряда, которым можно было толочь посредством обращения рукоятки.

— Вот, ваша светлость, — сказал он наивно, — машинка моего изобретения, чтобы кофе толочь.

— Любезный, — заметил князь, — кофе не толкут, а мелют; но, впрочем, очень похвально, что вы занимаетесь механикой.

Отпустив его, князь сказал мне:

— Глуповат, однако предприимчив! Надо дать ему ход, из него, может быть, выйдет что-нибудь!

Князь доложил о нем государю и выпросил разрешение отправить его за границу учиться механике. В то время во Франции было уже волнение в умах. Государь не вдруг согласился на отправление Вагнера, говорил, что он там набалуется, но на уверения князя, что Вагнер человек скромный, — согласился послать его в Париж и Лондон, прибавив: «Под твою личную ответственность». В 1830 году Вагнер воротился, завитой, щеголь и слишком развязный. Всякий другой начальник оскорбился бы фамильярностью и дерзостью приемов Вагнера, но князь Меншиков обладал в отношении к молодым людям необыкновенной терпимостью.

Он смеялся над выходками этого парижанина и, убедясь, что он смыслит дело, поручил ему устройство в Николаеве механической мастерской; дали ему прогоны, подъемные, наградные, жалованье вперед и отправили; но Вагнер, вместо того чтоб ехать в Николаев, бежал за границу, а между тем получены здесь сведения, что Вагнер геройствовал на баррикадах Июльской революции. Государь разбранил Меншикова, а Вагнер пропал без вести, и даже родной брат его, доктор Вагнер, служивший потом у меня, не имел о нем никаких известий!

Лет через пять он получил от него первое известие: беглец просил пособия и уведомлял, что он переменил родовое имя Вагнер на Лодон; брат посылал ему отсюда пособие, сколько мог, в течение следующих пяти лет, но потом письма прекратились, и на письма здешнего Вагнера ответов не было.

В 50-х годах Вагнер, будучи в Париже, стал справляться, не знает ли кто Лодона. «Г-н Лодон? — отвечали ему. — Его знает вся Франция; это наш первый инженер-механик, человек весьма богатый и очень уважаемый…» Вагнер отыскал Лодона в его вилле, но был принят сухо, с объявлением брату, что он прекратил все сношения и воспоминания первой половины своей жизни и теперь живет новым веком без связи с прежним. В прошедшем году этот Лодон помер в сумасшествии. У него был дом в Париже, шато в каком-то предместье, огромная фабрика и более шести миллионов франков капитала. Он предпринял несколько спекуляций, на которых потерял до двух миллионов франков; впал в меланхолию и оставил по себе все показанное выше недвижимое имущество и четыре миллиона франков.

Князь Меншиков вывел многих людей, но в результате ему не посчастливилось. Бахтин, бедный, мелкий чиновник, проведен им в Государственный совет, но оказался демагогом, не признающим ни сословий (кроме своего чина), ни собственности (кроме своего дома). Он много помог испортить дело эмансипации. Головнин — один из вреднейших в России министров. Не говорю о других, которые не имеют влияния на дела государственные. Князь Меншиков, этот сухопутный генерал, управлял флотом 26 лет; в этот период были три катастрофы: исчезла в Ботническом заливе шхуна «Стрела»; сгорел у Кронштадта корабль «Фершампенуаз» и погиб у норвежских берегов корабль «Ингерманланд».