Я удивлялся, что Ростовцев изучил крестьянский вопрос в Вильдбаде. Теперь вспоминаю, что я сам изучил польский вопрос в Крейцнахе. Араужо, бразильский посланник при берлинском дворе, рассказывал мне в Крейцнахе, что лет пятнадцать пред тем обедал у него Велепольский и излагал ему свои мысли о восстановлении Польши. Он выражал свое убеждение, что восстановить независимое Царство Польское можно только одним способом: заинтересовать русского великого князя и с содействием России оторвать у Пруссии Познань и у Австрии — Галицию.

— И вы хотите признать королем Польши русского великого князя? — спросил у него Араужо.

— Ах, я не знаю, это как Богу будет угодно.

— А как вы думаете, это будет угодно Богу?

— Это был бы исключительный случай, потому что обыкновенно архитектор не живет в доме, который он строил.

Польский мятеж начинает новую эру в наших государственных порядках. Демагогическая партия переносит сцену своих действий в польские губернии, чтобы оттуда действовать и на Россию. Разложение идет так быстро, что становится трудным записывать события. Крестьяне русские после нескольких веков зависимости от помещиков остались внезапно без всякого начальства, перестали работать, перестали платить оброки и повиноваться земским властям; в это самое время, когда особенная надобность настояла в удержании крестьян от беспорядков, отменено телесное наказание и удешевлена водка: с одной стороны — соблазн, с другой — безнаказанность.

Помещики, лишившиеся вдруг и обязательного труда, и части своих земель, стали повсеместно разоряться, за немногими исключениями. Небольшая часть помещиков, обладавших большими средствами или большей энергией, боролись с новыми затруднениями, надеялись было преодолеть их, но новые губернаторы стали распространять между мировыми посредниками учение, по которому в делах спорных помещики должны быть всегда виноватыми, а крестьяне — всегда правыми.

Сам тон, принятый относительно помещиков, был в высшей степени груб; всеми властями принято не называть никого ни по чину, ни дворянином. «Землевладельцу N.N.» — это был общий адрес для всех поместных дворян, пока один какой-то полковник не адресовал своего отзыва посреднику: «Сюртуковладельцу N.N.». Этот сюртуковладелец очень обиделся, потребовал объяснения, отчего он не называет его ни чином, ни званием посредника. Дворянин отвечал ему, что и у него есть чин полковника и звание дворянина, однако посредник не счел нужным называть его иначе, как по предмету владения; что он, следуя примеру посредника, хотел было назвать его шубовладельцем, но, не быв уверен, есть ли у него шуба, назвал его сюртуковладельцем. Этот пример унял многих. Хороши посредники!

Милютинская партия, задумав проводить социалистические принципы чрез западные губернии под маскою обрусения края, добилась учреждения в них поверочных комиссий, для состава которых наслана отсюда толпа отъявленных плутов-чиновников. Эти «деятели» (новое модное слово) стали поверять уставные грамоты, давно приведенные к обоюдному удовлетворению в исполнение, подучали крестьян жаловаться и каждую жалобу удовлетворяли без разбора. Они же определяли размер оброка, подлежащего плате помещику, и размер контрибуции помещика по доходу. Лучшие фольварковые земли отданы крестьянам и оценены по годовой доходности в 75 копеек. Худшие оставлены за помещиками с определением доходности их в три рубля с десятины. При отводе наделов эти деятели рассуждали, что «неудобные» земли, лежащие среди наделов, должны были отдаваться крестьянам даром, и под именем неудобных отводили огромные площади крестьянам.

Пощады не было никому. Даже в Борисовском имении великого князя Николая Николаевича мировые посредники и сам военный начальник, кажется, полковник Скворцов, бунтовали крестьян его высочества. Великий князь сам поехал в имение, лично удостоверился в преступных действиях Скворцова, но не мог ничего сделать. Годом позже он добился смены Скворцова, но смены не карательной. Скворцов переведен в другое место с награждением чином генерал-майора. Между тем шли следственные комиссии, открывавшие преступников около лиц высокостоящих. Сераковский, адъютант военного министра, тяжкий государственный преступник, нашел открытое покровительство в самом Милютине. Огрызко, учредитель мятежных комитетов, был вице-директором департамента податей и сборов, и когда Муравьев потребовал, чтобы бумаги Огрызко были немедленно опечатаны и сам Огрызко доставлен в Вильну, то директор департамента Грот, как утверждали в городе, предупредил его о том и дал ему возможность сжечь бумаги. На Муравьева, которого жестокость я, впрочем, не оправдываю, напали с такою яростью, как будто он сам был предводителем мятежа.

У Муравьева был помощником Потапов, человек умный и умеренный. Потапов имел случай говорить с государем; взгляды его понравились. Чтобы предупредить назначение Потапова начальником западных губерний, Милютин представил государю расстройство земли донских казаков, требующей умного правителя, и лучшим признавал Потапова. Так спровадил он Потапова на Дон, а в западные губернии посадил своего директора канцелярии Кауфмана.

Затем принялись за земские учреждения в том же демагогическом духе, как и «Положение» о крестьянах.

То, чего не могли разорить мировые посредники, должно было разориться земскими учреждениями. Люди партии действовали с тем лицемерием, с каким всегда действуют партии, имеющие заднюю мысль. Общие рассуждения, объяснительная записка, говорили одно, а положение — другое. По общим рассуждениям, основание земства есть земля; в земском благоустройстве заинтересованы наиболее землевладельцы; на этом основании избирателями и гласными должны быть землевладельцы, имеющие не менее 350 десятин земли. Так говорит журнал Государственного совета, — а по положению: несколько землевладельцев, вместе владеющих 350 десятинами, имеют один голос, и дворянин, у которого 50 тысяч десятин, — тоже один голос. Кроме того, дворянин безземельный не имеет голоса, а крестьяне безземельные же — имеют: каждое селение — по одному. Какое же селение — в 200 ли душ, или в 20 — не сказано.

Таким образом, князь Меншиков, имеющий в Клинском уезде, за выделом крестьян, 30 тысяч десятин, представляет один голос, а его бывшие 3000 душ крестьян имеют 30 голосов. В довершение неурядицы правительство уступило земству принадлежавшее ему одному право — право налогов. Разумеется, эти 30 голосов стали очень щедры. На земские управы, на школы, на лекарей и пр. берут с земства деньги по решению двух десятков гласных, из которых половина — крестьяне и половина — разорившиеся мелкопоместные дворяне. Наложат 5 копеек с десятины. Из этого налога падает на каждого крестьянина Меншикова 15 копеек, а на него самого — 1500 рублей. И эти 1500 рублей идут на жалованье одному из тех же гласных!

Не останавливаюсь на том, что это неправосудно. Правосудие сделалось для нас такою странною прихотью, что пожелавший ее вызывает не удовольствие, а насмешку, но какого ожидать благоустройства в финансах, когда все землевладение в руках пролетария или невежды. Как из этого выйти? Данные земству права нельзя брать назад! Это всеобщий голос. С этим и я согласен, но можно дополнить положение. Можно принять в основание власти землевладение и на этом основании присвоить звание гласного каждому, у кого 3 тысячи десятин, с одним голосом; за 7 тысяч десятин — два; за 12 тысяч — три; за 20 тысяч десятин — четыре и за 30 тысяч или более десятин — пять голосов. Можно постановить, чтобы земские налоги не превосходили 2 % чистой прибыли с земли и 3 % — с прибыли от городских промыслов. В таком случае правительство могло бы взять еще по стольку же для государственного казначейства.

За земскими учреждениями пошла реформа судебная, и как логична! Когда писали земское положение, то руководствовались мыслью, что, поскольку цель их чисто хозяйственная, гласные не обязаны быть учеными; часто, мол, мужик лучше смыслит это, чем ученый. Пусть так, но могут ли эти смышленые мужики выбирать основательно мировых судей? Такое постановление напоминает мне из моего отрочества случай, навлекший на меня выговор. Мне были нужны басни Федра. Я просил эконома купить их, но он не нашел в книжных лавках ни одного экземпляра. Когда я привел это в оправдание неимения книги, грубый Белюстин закричал: «Умно! Эконому поручает купить книгу! Любезный, говорит, когда пойдешь покупать капусту, так уж кстати купи мне и Горация!»