Случай представился. Один из лучших унтер-офицеров, с нашивками, имел несчастье быть хорошим столяром, и Богаевский приказал ему делать мебель, дал на это дерево, но об инструменте, лаке и политуре, вероятно, позабыл; когда мебель на одну залу была готова, унтер-офицер попросил у генерала денег на уплату за лак и политуру. Генерал взбесился и подверг его зверским истязаниям.

Я жил на даче в Хортона, близ Выборга. Котен приезжал ко мне каждый день и между прочим рассказал мне подвиги бригадира. Я возмутился рассказом, так как был ответственным за репутацию князя Меншикова, который настолько полагался на мои правила и мои сведения обо всем, что в Финляндии делалось, что все предоставил мне; когда я молчал — значило: все благополучно. Однако я не решился действовать по словесному заявлению губернатора и просил его написать мне то, что он мне рассказывал. Вот что вижу в письме его от 7 июня 1851 года: «Обиженный вагенмейстер называется Кубашев; он прослужил 15 лет, в продолжение которых не подвергался ни малейшему наказанию и всегда считался лучшим солдатом во всем полку; он женат на дочери офицера, и три четверти из них, конечно, менее джентльмены, чем он. Чудовище, в качестве начальника, приказал его бить за частное дело четырем унтер-офицерам другого полка; они его били до того, что пришлось пустить ему кровь и что спина превратилась в бифштекс. Представьте себе, что когда во время страданий этот человек сказал: «Помилуйте, Христа ради!» — начальник сел на него верхом и шпорил его. Это подлое мщение, кажется, было рассчитано заранее между генералом и унтер-офицером из инвалидов, преданным ему телом и душой, его посредником и наперсником. Если бы император знал, что делается, но он этого никогда не узнает…»

Котен оканчивает письмо советом перевести Богаевского на Аланд. Но я поступил иначе. Князь Меншиков быв в черноморских портах; я ничего не писал ему предварительно, поехал недели через три к Богаевскому, но не застал его. На другой день является он ко мне сияющий, благодарит меня за честь, ему оказанную, и надеется заслужить мою дружбу.

— А я, генерал, — сказал я ему, — считаю величайшим несчастьем случай, побудивший меня к вам ехать. До князя дошли сведения, что вы употребляли на свои работы войска, что вы не платили солдатам не только за работы, но и за покупки, сделанные ими для вас, и что вы жестоко истязали отличного унтер-офицера за то, что он попросил у вас денег на уплату за купленный им для полировки вашей мебели материал. Князь поручил мне предупредить вас, что по приезде в Петербург он велит произвести следствие, если к тому времени застанет еще вас на службе. Князь будет к октябрю. Честь имею кланяться.

Какую он сделал рожу! Помню, однако, что уходил от меня, шатаясь. Тут я написал и князю о действиях и Богаевского, и моих. В сентябре он подал в отставку и был уволен.

О винокурении в Финляндии я писал, кажется, прежде; здесь говорится только о свидетельствах на провозимое вино. Самые мощные в Финляндии лица, Гартман и сенатор Рамзай, выкуривая свыше законного количества, рассылали незаконно же свое вино по всем станциям и шинкам на пути от Або до Гельсингфорса и споили все местное население, но как сведения, полученные мною об этих проделках, были совершенно частные, то официально и непосредственно действовать на них было неудобно. Между тем барон Котен жаловался на корчемство эстляндским вином.

Я внушал ему просить о введении провозных свидетельств, имея заднюю мысль обобщить эту меру. Она, разумеется, осталась бы недействительною для Гартмана и Рамзая, пока в Або оставаться будет губернатором их покорнейший слуга А. Кронштедт. Я полагал спустить его и с тем вместе учредить сильную премию поимщикам, зная, что наши честные, но бедные ленсманы не побоятся губернаторского гнева, когда за честное исполнение закона приобретут премию, равняющуюся 10-летнему окладу их жалованья. Дело это протянулось до Крымской кампании, потом до кончины государя и наконец до моего перемещения — к великой радости лиц, видевших, что я подрываю их золотые промыслы.

Письма Котена насчет назначения моего товарищем министра статс-секретаря особенно щекотят мое самолюбие. Котен, давая себе значение моего ходатая, может быть, слишком хвастливо, сохраняет, однако, настолько искренности, что передает мне слова графа Армфельта: «Я коснулся вопроса и увидел, что он думает так же, как и я, что ваше назначение будет самое полезное и для него, и для страны, что его доверие к вашему характеру полное» и т. д. В этом же письме от 31 августа 1851 года пишет мне барон: «Сомнение в принципе и не касается вовсе вашей личности. Это то, что вы не финляндец и что место министра, которое его отец и граф Ребиндер всегда берегли для финляндцев, может перейти вследствие примера в прошедшем какому-то Буткову или Комовскому, в пользу которых стала бы хлопотать вся женская партия. Надо вам сказать, и это важно, что Комовский, не наш, а другой, искал места товарища, и чрез Адлерберга! Я надеюсь, что еще несколько недель вы будете свободны от всякого другого обязательства. Армфельту необходим помощник; в стране указывают только на трех кандидатов: Норденштамма, Кронштедта и меня, но ни один не принесет большой пользы краю; следовательно, кроме вас, нет никого, пусть не прогневаются г-н Комовский с братией, которые бесстыдно думают, что товарищ министра не имеет нужды знать учреждения, положение и характер страны, которая отличается во всем от других частей империи. Право, это очень странно, что Адлерберг этого не понимает. Этот вопрос меня очень волнует, потому что, не скрывая правды, вы нам необходимы».

В письме 26 сентября 1851 года: «Армфельт мне пишет: «Все, что я видел, все, что я был в состоянии узнать, укрепило более, чем когда-либо, принятое мною решение. Если г-н Ф. согласится принять место, о котором идет речь, то я смотрю на это как на единственное средство провести дело благополучно. Его честный и бескорыстный характер, его желание оказать всем услугу, лишь только это возможно, его знание дела и среды, его чрезвычайные способности и его хорошие отношения с князем — представляют ручательства более чем достаточные».

В письме от 16 сентября Котен выписывает еще несколько слов из письма Армфельта и прибавляет свои рассуждения, которых повод совершенно забыл и оценить не могу. «А. пишет мне из своего имения: «Чем более я думаю о нашем разговоре в Вильманстранде, тем более чувствую, что это единственное средство, чтобы спасти отечество и чтобы дела шли в согласии и единстве». Вы, может быть, думаете, что мы очень патетичны, что соединяем отечество с этим делом, но для А. и меня, которые знаем тайны этого отечества, — нет ничего патетического». За этим письмом следует большой пробел. Котен писал ко мне каждую почту, частью об улажении его ошибок, частью с рекомендациями разных лиц. Пока дело шло о местах его губернии, я старался удовлетворять его просьбы, зная, что благосостояние губернии зависит от совместного согласного действия властей по всем отраслям, но приятель мой очень легко увлекался; он начал проводить своих кандидатов по всей Финляндии, от епископа до ленсмана, и так как я, разумеется, не намерен был сделаться его стряпчим, то теплота нашей взаимной дружбы скоро утратилась. Впрочем, он не знает и до сих пор, что граф Армфельт первый боялся его властолюбия и опрометчивости, и хотя находился с ним в самой короткой переписке, очень опасался, чтобы я не слишком много следовал его рекомендациям. В это же время я вошел с ним в сношение об училищах.

Училища (гимназии и вместе с тем семинария) были в плохом состоянии. Епископы, их прямые и исключительные начальники, более занимались своими аннексами, чем училищами, но всего более возбудился вопрос об училищах бестактностью епископа боргоского Оттелина. Какой-то юноша нагрубил своему наставнику. По жалобе последнего Оттелин призвал обоих и приказал наставнику объяснить свое неудовольствие. После нескольких произнесенных им слов, ученик прервал его, сказав: «Это неправда!» Когда наставник заметил ему на это, что он не имеет права прерывать речь старшего, особенно так грубо, епископ с важностью первосвященника заметил: «Передо мной все люди равны».