Опять возмездие! Отчаяние в сердце и забота о помощи. Отыскали в Пажеском корпусе Жирардота, отдали юношу к нему для образования за огромные деньги, — и опять тем и кончилось попечение о сыне. Впрочем, он принят в корпус, стало быть, дело в порядке, но через год не перевели его в следующий класс. Пришлось выходить в армию. Опять дорогие учителя, они втерли его в артиллерию, а отсюда артиллерист переведен в лейб-гусары. Когда Бенкендорф взял гусара в адъютанты, безграмотность выплыла снова наружу. С этих пор до настоящей минуты жизнь моего старика, князя Меншикова, представляет непрерывную цепь страданий и унижений ввиду невежественного сына.

— Боже мой, Боже мой, — говорил мне часто князь, судорожно потирая рукою грудь над сердечною полостью. — Я не сумею вам высказать, как я страдаю, видя, что у моего сына нет ни капли дворянства.

Дочь вышла еще лучше. Я получил от нее записочку[4] в следующей форме, написанную самым невозможным почерком:

Эта записка есть все-таки выражение ее наименьших недостатков. Князь был в постоянной насильственной переписке с нею; она награждала его через день ругательными письмами. В первое время эти отношения не волновали его. Занятый своим расшатавшимся политическим положением, утешаемый приращением своего капитала, он со смехом, хотя и горьким, прочитывал послания своей Лукреции Борджиа, но вот рушится его политический эшафодаж, и в это же время доходит до его сведения, что Вадковская в долгах и что ее сажают в тюрьму. Поневоле, из опасения скандала, пришлось заплатить несколько десятков тысяч.

Испытав брешь и в честолюбии, и в своих капиталах, князь теряет скептицизм. Он чувствует себя одиноким и в свете и в семействе; я один остаюсь ему верен и еще несколько человек; но я один был так близок и так деятелен в смутные его минуты, что он вверяется мне безгранично, после того, что всю жизнь свою не вверялся никому ни на волос. Во всем его роде был один представитель его потомства, Вадковский; он, так сказать, купил его у дочери своей, учредил в его пользу майорат из 40 тысяч десятин и полюбил его с нежностью, доходившею до смешного. Коля Вадковский умирает, унося с собою и развлечения старика, и его надежды на продолжение своего рода. Он так любил этого мальчика, что возненавидел сына своего за то, что тот не любил Колю. Один раз, после обеда, сел он против меня, протянул ко мне обе руки и сказал мне умоляющим голосом:

— Константин Иванович, будьте покровителем моего бедного Коли! — И заплакал.

Князь хотел назначить меня опекуном своего внука, но я на это не согласился; я не хотел вступать в дела с его дочерью, которую сам отец не называл уже иначе, как cette femme infernale — эта несносная женщина. Тогда он решился в завещании своем возложить на меня власть и обязанность определять наибольший предел суммы, которую дворянская опека могла разрешать расходовать для Коли. Он оставлял ему все свое благоприобретенное имущество. Я уговорил его на два исключения: во-первых, оставить Коле деньги, не называя суммы, кроме находящихся в московской конторе, и, во-вторых, завещать библиотеку не Коле, а Московскому Университету. Я уговаривал его не оставлять Коле денег свыше 50 тысяч рублей, но князь прислал ко мне фондов на 100 тысяч талеров. Мы условились, что деньги я буду хранить у себя без всякой расписки в их получении. После каждого неблагосклонного отзыва князя Владимира о Коле, князь приносил мне новые фонды, которых накопилось до 350 тысяч рублей, а с теми, которые я приобрел на проценты с них, они представляли сумму до 400 тысяч талеров. Я клал их в банк на имя князя, но до моего востребования, кроме 18 тысяч рублей, которые положил на свое имя.

Со смертью Коли все эти распоряжения лишились своего смысла; я возвратил князю деньги; недели две князь находил развлечение в исследовании моих счетов и расчетов, но потом наступила могильная тишина в его сердце, и он, видимо, страдал и скучал жизнью. Дорого платил он за насмешки над семейными узами! Теперь он искал и не находил их.

Сын его, вообще неспособный наполнить пустоту его жизни, был с ним часто непочтителен. Жена сына, умная, но холодная женщина, не сходилась с тестем в образе жизни и потому гораздо менее доставляла старику развлечений, чем разных лишений. Он кидался во все стороны, останавливался то на племяннице, то на внучке, но боялся нового, не ясного ему источника неприятностей, и оставался один, читал, читал, пока глаза не отказались от службы.

Оклеветанный в Крымскую войну, выброшенный из службы, в опале царской, он помнил, однако, свою популярность в Москве, видел, что и государь не решался трактовать его иначе, как старейшего генерала и государственного мужа; он знал, что его не любят, однако был уверен, что никто не посмеет приблизиться к нему иначе, как с глубоким уважением.

Характер, который придан судебной реформе нашими юными нахалами, отнял у старика и это последнее утешение. Вследствие письма, писанного им лет за десять к князю Трубецкому, где он сообщал ему слухи, будто любовница внука Трубецкого взяла с собой за границу беременную бабу, — судебный следователь очень бесцеремонно вызвал князя к допросу под присягою, полагая, что равенство перед законом в делах судебных значит равенство гражданское в смысле принципов 1789 года. Напрасно объяснял я князю, что это обряд, который не может кидать тени на честь его, а скорее бросает тень на судей; князь соглашался в уме с моими доводами, но не мог усмирить волнений сердца.

Несмотря на все смягченные формы, по выходе следователя и священника из кабинета князя люди нашли его лежащим на полу в бесчувственном состоянии. С этой минуты он постоянно был болен, ослабевал, слег, и вот уже вторая неделя, как он мучается агонией. В краткие светлые минуты он изъявлял удовольствие, только когда меня видел; только мне вверял свои задушевные мысли, всего чаще повторяя: «Я боюсь приезда госпожи Вадковской».

Четвертого дня в последний раз показал он, что узнал меня; бредил об аксельбантах, смеялся или лежал замертво, но когда я подошел к нему близко, он проговорил слабым голосом: «Крайняя слабость». Это было его прощальное слово; с тех пор он не узнает меня или не обращает на меня, как и ни на что, внимания. Думал ли так умирать князь Меншиков, любимый генерал-адъютант двух императоров, счастливый во всем и гордый до такой степени, что был равно вежлив с первым вельможей и с последним из своих писарей. Бедное человечество!

Наконец Бог прекратил страшные страдания две недели умиравшего старика. Эта агония не есть ли доказательство, что в больном старце был еще большой запас сил. Его залечили!

Года за три нервный удар, первое memento mori, последовал за шестидневным запором. С тех пор князь постоянно хлопотал только о том, чтобы каждый день был у него обильный стул; принимал ревень, алоэ, горькую воду, словом, все, что продавалось в аптеках, и наконец расстроил совершенно желудок. Я посоветовал ему принимать мармелад из слив с александрийским листом по рецепту известного кетенского доктора Гауке. Мармелад действовал, как выражался князь, с точностью часов, но действие его оказывалось через 12 часов после приема. В последние месяцы у князя не было уже терпения ждать 12 часов; он брал мармелад два-три раза в день, а через 12 часов действие наступало с такою силою, что князь брал опиум.

В этом-то положении, требовавшем во враче противника лекарств, князь вздумал взять Гемилиана, содержателя гальванических приборов. Гемилиан напихал в него столько пилюль, микстур и бальзамов, что у князя сделался понос с лихорадкою, продолжавшийся более месяца; от расслабления сил приготовление крови сделалось ненормальным; кровь шла и пузырем и кишками, а лихорадка между тем делала тоже свое дело.

Замечательно было лечение Гемилиана с Экком, которому платили 25 рублей за визит. Они давали князю хину от лихорадки, а так как хина губила желудок, то давали и соляную кислоту для подкрепления желудка, — как будто тело человеческое есть дом с отдельными комнатами, где одну комнату топят, чтобы нагреть, а в другой, слишком теплой, открывают форточку, чтобы освежить.