Я — русский профессор в Америке

После новогодних каникул я выхожу на работу в Институт мира в Вашингтоне, и чуть ли не каждый второй из моих коллег встречает меня словами: «Hi, media star![5]» Дело в том, что вечером 31 декабря 1991 года, за четыре часа до наступления Нового года, я выступал в Нью-Йорке по телевидению в «круглом столе», посвященном Ельцину, который только что сменил Горбачева в Кремле. Это была программа «Час новостей с Макнилом и Лерером», ее смотрит практически вся американская интеллигенция.

К этому времени я уже вовсю работаю на компьютере в своей небольшой комнатке в здании Института на углу Сахаров-плаза, в двух шагах от советского посольства. Именно поэтому американские власти сменили прежнее название улицы, присвоив ей имя академика Сахарова — чтобы советские чиновники, адресуя из Москвы корреспонденцию в свое посольство в Вашингтоне, вынуждены были каждый раз, чертыхаясь, писать на конверте ненавистную фамилию. Правда, к моменту моего поступления в Институт мира все это уже в прошлом, Сахаров в Москве — не враг, а покойный герой и властитель дум. Да и сама власть идет к концу; в середине моего пребывания в Институте мира Советский Союз распался, и я скорректировал тему своей работы — теперь это «Распад Советского Союза и перспективы нового мирового порядка». Я уже побывал в Италии, где участвовал в работе конференции в рамках российско-американского проекта на тему урегулирования международных конфликтов. Конференция была в Болонье, но я также имел счастье побыть в Риме, Флоренции, Равенне и Венеции. Посетил я также Израиль и Египет, причем начало моей поездки в Израиль было просто каким-то сказочным: в аэропорту Лод я разминулся с встречавшими меня людьми из университета, по приглашению которого я и отправился в эту страну. Я взял такси и приехал в Иерусалим; было совсем темно, часа четыре утра, таксист довез меня до ворот Еврейского университета на горе Скопус, я расплатился и сел на пригорок возле закрытых ворот. И вот начинает рассветать, и медленно, медленно передо мной там, внизу, постепенно проступают контуры великого и вечного города, я вижу Храмовую Гору, купола двух знаменитых мечетей… Если бывают моменты, когда на самом деле уместно применить такие тривиальные выражения, как «дух захватывает», «слезы подступают к горлу», то таких я помню в жизни только три: когда я вышел по Невскому проспекту к Неве, когда вышел на берег Сены и увидел Собор Парижской Богоматери и когда я смотрел на рассвете на возникавшие передо мной очертания Иерусалима. Мне посчастливилось за последние десять лет увидеть много красот — Венецию, Флоренцию, Ватикан и Колизей, египетские пирамиды, Гавайские острова, фантастические национальные парки в штате Юта, Тадж-Махал в Индии, развалины Петры в Иордании, мечети Стамбула, афинский Акрополь, побережье Ирландии, небоскребы Гонконга, Ниццу и Монте-Карло, пляжи Калифорнии и Флориды, такие чудесные города, как Сан-Франциско и Сан-Диего, и многое другое. Но ничего похожего на то, что я испытал тогда на рассвете в Иерусалиме, после этого уже не было.

Вернусь к Институту мира в Вашингтоне. Это было первое мое место работы в Соединенных Штатах и первое настоящее знакомство с Америкой, ее жизнью и обществом. Там, в Штатах, открылся как бы второй профиль моей деятельности. До этого, в течение моей профессиональной жизни, я, выпускник Института востоковедения, был специалистом по проблемам развивающихся стран — Азии, Африки и Латинской Америки, а в более узком смысле — по Ближнему Востоку. В Америке я тоже сначала писал и выступал по ближневосточной и третье-мирской тематике, но вскоре понял, что там таких специалистов — пруд пруди и не мне чета: люди, по полжизни проведшие в арабских странах. И я переориентировался на советско-российскую проблематику. Уже в моей работе о новом мировом порядке я много внимания уделил перспективам Средней, или, как ее стали называть, Центральной Азии, после образования там независимых государств. Меня пригласили поехать в составе группы американских ученых в Тегеран, на конференцию, посвященную вопросу о влиянии распада Советского Союза на Ближний Восток. Тегеран мне не очень понравился — невероятная скученность, загазованность, автомобильные пробки. Гораздо интереснее показался Исфаган, куда нас повезли на экскурсию; недаром персы называют этот город «нисф-э джихан», половина мира. В целом в Иране удручающее впечатление производили массы женщин, все как одна одетых в черное, — паранджа, почти скрывающая лицо, длинные платья. Когда видишь на улицах тысячи и тысячи этих абсолютно одинаковых безликих черных фигур, становится как-то не по себе. Я спросил молодую сотрудницу принимавшего нас института: «Понятно, что вам положено носить темные одежды, но почему обязательно черные? Хоть что-нибудь синее надели бы для разнообразия». Она улыбнулась: «Так вернее — на всякий случай». Исламская революция…

По возвращении в Вашингтон меня пригласили выступить на слушаниях по Центральной Азии в комитете по иностранным делам палаты представителей. Я, российский ученый, выступал в конгрессе Соединенных Штатов как эксперт по Центральной Азии! Тогда американцы еще ничего ровным счетом не знали об этом регионе, спешно выучивали названия столиц — Ташкент, Бишкек… После этого мне сразу же заказали статью о пробуждении Центральной Азии в журнал «Каррент аффэрс», а потом кто-то подсказал мне, что есть смысл подать заявку на грант в Фонд Макартура — чрезвычайно престижную организацию. Я так и сделал, хотя и не думал, что получу грант, — кто мое имя знает в Америке? Но я выбрал, как оказалось, удачную тему — «Межэтнические отношения в бывшем Советском Союзе как потенциальный источник конфликтов», — и это сыграло решающую роль: в то время все были убеждены, что после распада Союза начнутся этнические войны. Я получил грант, к этому времени мой срок в Институте мира уже закончился, и я немедленно отправился в Казахстан, Узбекистан, на Украину и на Северный Кавказ. Результатом этих поездок стала написанная мною на английском языке книга «На развалинах империи», изданная в Соединенных Штатах в 1997 году[6].

Тем временем я продолжал совершать наезды в Штаты, выступать с докладами о положении в России в различных организациях, в основном в Вашингтоне. Удивительный город! Нигде в мире, ни в одной столице пульс страны не бьется так интенсивно, как в Вашингтоне. Даже не упоминая государственную администрацию, а ограничиваясь только наукой, надо сказать, что количество ежедневно проходящих в Вашингтоне конференций, симпозиумов, семинаров, круглых столов — просто поражает воображение. Я, скромный сотрудник одного из множества научно-исследовательских центров, с трудом отбивался от прибывавших каждый день приглашений принять участие в каком-либо мероприятии.

Я снимал комнату в центре, около Дюпон-Серкл. Однажды, когда поздно вечером я под проливным дождем возвращался домой и на улице не было ни души, из кустов появился молодой негр в бейсбольной шапочке и с шарфом, закрывавшим половину лица. «Хай!» — сказал он, подойдя вплотную ко мне. Я ответил тем же, думая, что это один из множества чернокожих нищих, просящих милостыню на каждом углу, но он уткнул мне в живот какой-то закутанный в тряпочку предмет — не то пистолет, не то нож. «Я не буду в вас стрелять, это «холдап»[7])». Другой рукой он выхватил у меня из кармана пиджака бумажник, в котором была приличная сумма денег (я собирался в Москву и как раз в этот день снял деньги со счета в банке), взял банкноты, бросил бумажник на землю и убежал. Все это заняло несколько секунд; потом в полиции мне сказали; «Хорошо, что вы не сопротивлялись или не попробовали убежать. Эти ребята всегда либо пьяные, либо обкуренные, им убить человека — раз плюнуть».

Я объездил немало штатов и выступал во многих университетах, но регулярную преподавательскую работу на целый семестр получил только в 1993 году. Меня пригласил Американский университет в Вашингтоне — прочесть в течение осеннего семестра три курса: «Постсоветская Россия», «Россия и СНГ (Содружество Независимых Государств)», «Россия и Европа». В трех учебных группах, вместе взятых, было около 50 студентов, главным образом «андергрэдюэйтс» (студенты основного четырехлетнего курса обучения; продолжающие учебу после этого срока — по-нашему аспиранты, «постгрэдюэйтс). Несмотря на уже имевшийся у меня опыт преподавания в СССР, я с некоторым трудом приспосабливался к американским порядкам. Помню, прочитав курсовую работу одной студентки, я в ходе очередной лекции указал ей на ошибки и увидел изумленные взгляды студентов; оказывается, замечания можно делать только тет-а-тет, а не в присутствии всего класса, точно так же, как об отметках, которые преподаватель ставит, должен знать только сам студент и деканат, но ни в коем случае не другие студенты. Это результат осуществления на практике концепции прав личности: ни за что нельзя ставить человека в неудобное положение, тем более в присутствии других людей, ущемлять его достоинство и причинять ему моральный ущерб. Это только часть обширного негласного кодекса уважения личности, включающего в себя и «политическую корректность». Можно попасть впросак на каждом шагу; так, когда группа сотрудников Института мира направлялась на двух машинах на какое-то мероприятие и я увидел, что две молодые женщины, вышедшие из второй машины, пошли не в ту сторону, я окликнул их, назвав их «герлз». Один из моих спутников тут же вежливо сообщил мне, что лучше было бы крикнуть «ледиз». Что уж говорить об абсолютной невозможности употребления — по крайней мере, в официальном общении — таких слов, как «слепой» или «низкорослый» (надо говорить «человек с другим видением» и «человек, столкнувшийся с вызовом в отношении вертикальности»; по-английски, впрочем, это звучит коротко — «other-visioned», «vertically challenged»).