Насколько мне известно, никто еще не смог дать удовлетворительного ответа на этот вопрос, возможно, один из важнейших, стоящих сейчас перед человечеством. У нас в России, ввиду особенностей нашей натуры, склонной к максимализму, характера общества, вечно качающегося между пассивностью, холопством и сервилизмом, — с одной стороны, и озорством, лихостью, буйством — с другой, эта проблема стоит острее, чем где-либо. Уже стало трюизмом отмечать различие между словами «свобода» и «воля», между пониманием необходимости ограничить свободу законом и моралью и проповедью отбрасывания всего, что сковывает и стесняет свободу личности. Русское слово «воля», не имеющее, по-видимому, аналогов в других языках, характерно именно для России, где свободы в западном смысле слова никогда не было, где личность всегда была подавлена и унижена всевластным государством и поэтому, получив шанс вырваться из-под его гнета, не признавала никаких ограничений — «гуляй и веселись, душа». Георгий Федотов, считавший, что «весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству», писал: «Воля есть прежде всего возможность жить по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами… Воля торжествует или в уходе от общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе; воля всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть тоже вольное существо. Разбойник — это идеал московской воли, как Грозный — идеал царя».

Вряд ли где-нибудь еще есть столь амбивалентное отношение к государству, как в России. С одной стороны, все уповают на государство, оно должно всех обеспечить, накормить; государство — это нечто сакральное, ему можно все простить. Помню из молодости, как люди ворчали и злобствовали по поводу того, что вот, мол, разные артисты и писатели какие дачи себе понастроили, в каких машинах катаются; о дачах и машинах министров никто и не говорил, им это было «положено». С другой стороны, отнюдь не зазорно на каждом шагу обманывать и обкрадывать это государство, нарушать установленные им законы и нормы. Могут осудить человека, укравшего у соседа, но не у государства.

Когда иностранцы удивляются, почему в Москве люди сплошь и рядом перебегают поверху улицу, полную мчащихся автомобилей, рядом с подземным переходом, мне так и хочется сказать: это не только от обычного человеческого нетерпения (в Нью-Йорке пешеходы тоже идут на красный свет); здесь проявляется и нарочитое пренебрежение к правилам, установленным государством. Я несколько раз пробовал увещевать людей, переходящих Ленинский проспект в неположенном месте; притормозив, я кричал из окна машины: «Здесь же нет перехода!» Чаще всего меня, естественно, «посылали» обычным русским языком, а если и нет, то просто смотрели с недоумением: что значит «нет перехода»? Я иду — и все, значит, переход для меня есть. Подсознательно это означает: это «они» так установили, что здесь нет перехода, они, власти, а я плевать на них хотел. Вот это и есть «воля», пусть и в ничтожном масштабе. Как хочу, так и делаю, если милиция не видит. Другой пример — обилие на улицах милиционеров ГИБДД, прежних «гаишников»; нигде в мире я этого не видел, везде лишь светофоры и патрульные машины. А ведь у нас это необходимо, иначе наши водители будут выкидывать такие «номера», что вообще ездить будет страшно. Только сознание того, что на каждом шагу тебя контролируют и в любой момент могут отобрать «права», предотвращает повальное автомобильное хулиганство. А у пешехода «прав» нет, у него ничего не отберешь, вот он и плюет на правила движения. Я говорю о мелких вроде бы вещах, но в этом проявляется нечто вполне серьезное: отсутствие уважения к «общему», к государству — именно потому, что эти два понятия всегда были в России разделены: общее не тождественно государственному. Государство — чужая и враждебная сила. Нет сознания общей ответственности за нечто целое, называй это страной или государством, нет понимания того, что в принципе все граждане в ответе за все, все должны — в своих же интересах! — соблюдать порядок.

Так было и при Советской власти — отсутствие уважения к государству, общественного интереса, гражданской ответственности. Сейчас в этом отношении стало, пожалуй, еще хуже. В постсоветский период происходит некая «приватизация» общества. Как бы в виде реакции на тотальную коллективность советского периода с его приматом идеологии, доминированием государства, пропагандой «общих интересов», стоящих выше частных, люди ушли в частную жизнь. В своих попытках создать невиданное в истории общество-коллектив, подчинить личные интересы единому целому, Советская власть потерпела полное фиаско, породив лишь невероятную атомизацию общества, эгоизм и «приватизированный», антиобщественный менталитет. Общественный долг так и остается пустым понятием.

В этих условиях, повторю опять, мне кажется, что наша тотальная свобода слова, допускающая экстремистскую, шовинистическую пропаганду, до добра не доведет. Понимаю, что это — оборотная сторона (почти, видимо, неизбежная) того великого блага, которое мы получили после краха Советской власти, — свободы, то есть вообще свободы в самом широком смысле слова. Давно было сказано, что наши достоинства суть продолжение наших недостатков (и наоборот); это относится не только к отдельным людям, но и к обществу и его институтам. Беда в том, что в человеке столько всего намешано, и хорошего и плохого, что любое благо в определенных условиях обращается в зло. Это касается и свободы, которая может стать избыточной и вредной. Гавел был прав, говоря о том, что принесла свобода людям, знавшим только рабство. И все же, при всех этих сомнениях и оговорках, я безусловно обеими руками готов голосовать за ту свободу слова, печати, передвижения, включая выезд за границу, и все прочее, что мы получили. Главной заслугой Ельцина я считаю то, что он, при всех его недостатках, ни разу не покушался на гражданские свободы, терпеливо сносил критику, избежал соблазна — так естественного для бывшего секретаря обкома — «зажать» средства информации.

В первую очередь именно поэтому, когда в 96-м году, накануне президентских выборов в России, я прочел в «Нью-Йорк таймс» статью Андерса Ослунда «Почти любой будет лучше Ельцина», я немедленно ответил письмом, которое было опубликовано в этой газете 19 февраля 1996 года. Оно было озаглавлено «Лучше Ельцин в России, чем кто-либо другой». Считаю, что поступил правильно — ведь выбор-то был практически между Ельциным и Зюгановым. В этом письме я заметил: «Мне трудно поверить, что режим Ельцина, при всех его недостатках, задавит политическую оппозицию, заглушит голос критики, введет цензуру или восстановит ГУЛАГ. Не могу быть уверен, что коммунисты не сделают всего этого, если они придут к власти». Последующие события подтвердили этот прогноз в том, что касается политики Ельцина. Могут сказать: а что, собственно, страшного произошло бы, если бы победил Зюганов? Советская власть все равно бы уже не вернулась. Это верно — никому уже не под силу возродить рухнувшую систему. Нельзя было бы ни восстановить всевластие обкомов и горкомов партии, ни вернуть госплановскую модель управления народным хозяйством, национализировать перешедшие в частные руки отрасли экономики, запретить частный бизнес, ни запретить поездки миллионов граждан за границу. Это уже необратимо. Но вот что вполне можно было бы сделать — это постепенно, шаг за шагом, душить и в конце концов задавить свободу печати и других средств массовой информации, покончить со всякой серьезной политической оппозицией даже при формальном сохранении многопартийной парламентской системы. Органическая, вошедшая в плоть и кровь нетерпимость коммунистов, их тоталитарная ментальность, неспособность вести равноправный открытый диалог с критиками их теории и практики — все это неминуемо побудило бы их попытаться заткнуть рот всем реальным и потенциальным политическим противникам. Более того, такой «зажим» был бы для них просто необходим, поскольку никакого подъема или даже оздоровления экономики при власти коммунистов ожидать было нельзя, и они вскоре столкнулись бы с массовым недовольством населения; крупный бизнес, большие деньги вообще бежали бы из страны, и та коррумпированная, но все же достаточно устойчивая и жизнеспособная система, которая за несколько лет успела сложиться, была бы подорвана. Наступил бы период всеобщей нестабильности, неуверенности, неопределенности; у коммунистов нет ни серьезной экономической программы, ни квалифицированных кадров, способных развивать экономику современного типа. И на фоне общего разочарования населения оппозиция с самых различных сторон не преминула бы начать атаки на новую власть, а как коммунисты могут разговаривать с оппозицией, хорошо известно. И личные качества Зюганова, который меньше всего напоминает Сталина, не имели бы значения по сравнению с характером, навыками, повадками и неистребимым антидемократическим духом Коммунистической партии.