Поэтому не подлежит сомнению, что никакого улучшения в экономике не было бы, а в политике наступил бы явный регресс, реакция стала бы наступать на всех фронтах. Главное завоевание нескольких постсоветских лет — политическая свобода — была бы серьезно ущемлена, если не подавлена вообще. По сравнению с такой перспективой победа Ельцина, при всех ее неизбежных минусах, все же выглядела предпочтительней.

К моему глубокому сожалению, вернувшись в Москву после нескольких лет, в течение которых я делил свое время между Россией и Америкой, я обнаружил, что оказался в меньшинстве среди моих коллег. Очень многие оказались заражены антиельцинским вирусом; было бы преувеличением утверждать, что наша интеллигенция «покраснела» и качнулась обратно в сторону Советской власти, но все же получилось так, что темные стороны прошлого забылись, отошли в тень, заслоненные бесспорными пороками существующего режима. Этому способствовало, конечно, и резкое ухудшение материального положения, уровня жизни российских интеллектуалов, поистине плачевное состояние нашей науки. Я все это вижу и понимаю, но замечаю также, что образованная часть нашего общества возвращается к тому, что один автор назвал традиционным российским властененавистничеством. Это относится, разумеется, далеко не ко всем ее представителям: немало «деятелей науки и культуры», людей искусства ударились, в типично русской манере, в другую крайность, в сторону просто-таки неприличного сервилизма, подхалимства по отношению к власти. Повторяется то, что бывало не раз в нашей стране. Ввиду отсутствия здорового, трезвого, спокойного и умеренного подхода к вещам маятник общественных настроений бешено мечется между бесплодным нигилизмом, неверием в то, что от власти вообще можно ждать чего-либо позитивного, и бесстыдным угодничеством перед «сильными мира сего». А «золотой середины», конструктивного либерально-консервативного подхода как не было, так и нет. Что поделать — в этом смысле Россия действительно не Запад. И из констатации этого неоспоримого факта часть моих знакомых сделала печальный, как мне кажется, вывод: она сдвинулась в сторону «державности», русского национализма. Опять тот же старый комплекс подозрительности, недоверия к Западу, выпячивание наших реальных и мнимых преимуществ перед ним, национальная спесь, смехотворные по нынешним временам великодержавные амбиции.

Больное общество — да и как же ему не быть больным? В Америке, когда мои собеседники удивлялись — «почему страна с такой великой культурой, с таким талантливым населением, с такими исполинскими ресурсами находится в столь незавидном состоянии?» — я отвечал: «Не забывайте семьдесят с лишним лет Советской власти. Если вас в трехлетием возрасте посадить в психушку и выпустить лет через тридцать — будете вы нормальным человеком?» Удивляться можно только другому: как наш народ смог пережить фактически три геноцида на протяжении одного столетия — Гражданская война, сталинский террор и Отечественная война, — потерять почти весь генетический «золотой фонд» и все же сохранить пусть небольшое, но здоровое, крепкое и талантливое ядро. Убежден, что никакой другой народ, кроме русского, этого не пережил бы без полной деградации. А такое ядро есть — я это вижу и чувствую. Поэтому я могу считать себя в каком-то смысле оптимистом: я не верю в распад России, в гражданскую войну, военный переворот или фашистскую диктатуру. Интуиция подсказывает мне, что будет, скорее всего, нечто иное — тягучее, ползучее, длительное и мучительное выкарабкивание из теперешнего состояния, болезненное существование в условиях весьма авторитарного, хотя и не тоталитарного режима. Потребуются поколения, чтобы преодолеть нашу тяжелую болезнь, вытравить микроб, возникший на нашей же почве, а отнюдь не принесенный откуда-то извне, изжить наследие двойного зла — и того, старого, исконно российского, досоветского, и того, которое принесла нам большевистская революция. Пока что это наследие тяготеет над нами, как будто бы дьявол никак не хочет выпустить Россию из своих когтей. Власть Коммунистической партии кончилась (как сказал незадолго до этого Солженицын, «часы коммунизма свое отбили»), но советская система еще живет — не в общественном устройстве, а в людях, в их умах, их душах.

Я рад, что родился и прожил жизнь в России, и не променял бы эту страну ни на какую другую. У меня была возможность «переместиться» в Америку, но я ею не воспользовался и не сожалею об этом. Помимо того что Россия — родная страна, здесь я вырос и сформировался, из всей литературы я больше всего люблю русскую, это страна моей культуры — важно еще и другое: здесь интереснее жить, чем где бы то ни было (для меня, по крайней мере). В Америке, разворачивая по утрам «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост», я ловил себя на том, что неизменно, совершенно непроизвольно, глаза ищут в первую очередь материал о России. И не только потому, что происходящее у нас, по моему убеждению, более важно, чем то, что делается в остальном мире, может иметь более серьезные последствия, но и потому, что это — свое, близкое, знакомое, прямое продолжение всего того, из чего состояла моя жизнь.

Послесловие

Я перечитал написанное и вижу, что книга получилась довольно сумбурная, неровная, разностильная. Во-первых, это, видимо, потому, что, как говорится, стиль — это человек. Во-вторых, потому, что, как я уже упоминал, я не собирался писать автобиографию, излагать ход моей жизни как таковой. Я хотел — на фоне событий, связанных с моей личной судьбой, — какими-то штрихами нарисовать картину жизни в тех эпохах, в которых мне довелось жить: сталинской, постсталинской и постсоветской. Картину, разумеется, далекую от полноты, лишь отрывочно и выборочно отображающую характерные черты каждой из этих эпох. Я не претендую на обобщения, на исторический и социологический анализ.

Кто-то наверняка сочтет, что в этой книге слишком много отступлений в разные стороны, чересчур пространных рассуждений. Так и есть, но дело в том, что по мере того как я писал, в голову приходили, в связи с теми или иными событиями, разные размышления, хотелось найти этим событиям какие-то объяснения, поделиться мыслями по поводу узловых моментов нашей недавней истории.

Мое отношение к Советской власти совершенно ясно с первых же страниц. Я убежден, что Октябрьская революция была одной из самых страшных катастроф, пережитых человечеством в двадцатом веке, сравнимой с приходом к власти нацистов в Германии. Почти все беды нашего народа, большие и малые, свидетелем которых я был или о которых слышал, узнал от очевидцев либо из недавних публикаций, явились следствием, прямым или косвенным, захвата власти большевиками в 1917 году. Вместе с тем я отдаю себе отчет в том, что большевизм не свалился с неба и не был импортирован в Россию, а вырос на почве, подготовленной для него всем предшествующим развитием российского общества. Можно ли было этого избежать — об этом остается только гадать.

Я также не собираюсь отрицать, что вижу будущее нашей страны не в конфронтации с Западом, опирающейся на чуждые мне лжепатриотические, мессианские, великодержавные представления о роли России в мире, о ее уникальной исторической миссии. Я никогда не соглашусь с теми, кто проповедует, что русские — совершенно особый народ, для которого закономерности мирового развития, проверенный веками опыт других народов — не указ. Без зарплаты сидеть будем, с голоду помирать, резать и стрелять друг друга каждый день — зато не погрязнем в мещанском болоте, отвергнем не подходящие нашему духу ценности западной демократии, будем гордиться нашей несравненной духовностью, соборностью, коллективизмом, отправимся искать очередную мировую идею. Убежден, что это — путь в никуда. В этом смысле я могу считаться западником, хотя никакой антипатии к Востоку во мне нет и я даже по своему образованию — востоковед.

Я верю в будущее России. Для ее возрождения после тяжелой болезни необходимо пересмотреть и преодолеть многое, очень многое, безбоязненно признать наши слабости и пороки. Если моя книга хоть в какой-то степени сможет побудить читателя поразмышлять на тему о судьбе России и о болевых точках ее общественного организма, я буду считать, что написал ее не напрасно.