Иранские войска находились в постоянной тревоге, болезни и голод уводили в могилу многих людей, неубранные трупы валялись на улицах Дербента. Шах обвел свой лагерь высоким земляным валом, а из-за опасения внезапного налета повстанцев перевез в Дербент семью, гарем и ценности. Но эти меры не могли обеспечить полной безопасности, пока сохранялось единство горцев и оставались с народом наиболее последовательные борцы за независимость, отличившиеся в предыдущих боях с противником.

Не случайно в феврале 1742 г. шах снова попытался расколоть силы дагестанцев, достигнуть соглашения с наиболее податливыми на угрозу и «ласки» владетелями и старшинами, прибегая нередко к прямому обману. Подтверждение тому – официальные заверения шаха о том, что он крепко сдружился с Портой, которая шлет ему войска на помощь, и по согласованию с ней назначил Сурхая «начальником всего Ширвана и Дагестана и в Дербенте жить оставил, дав ему и другим начальным людям многие вольности».[689] Однако по поступившим из Стамбула сведениям выяснилось, что «все хитрости и смятения происходит от самого шаха для успения в его намерениях… получения себе в руки двух сынов Сурхай хана… дабы поверили вышереченные Сурхаевы дети и из гор вышед, в руки войск его попали».[690]

Позиция дагестанских владетелей интересовала не только Надира, но и правителей Османской империи. Для зондирования почвы относительно дальнейших намерений шаха в январе 1742 г. в иранский лагерь прибыли османские послы Маниф-эфенди и Назыф Мустафа-эфенди с заверением о верности Порты договору 1736 г.[691] В то же время через своих осведомителей они дали знать дагестанским владетелям, что султану весьма приятно, «что они, дагистанцы, шаха мало боятся и… более он сам от них побежден, нежели они от него».[692]

От османских послов стало известно, что из Стамбула в Дагестан намерена выехать специальная делегация, в состав которой включен дагестанец Магомед-эфенди, для вручения наград и представления чинов местным владетелям, особенно отличившимся в разгроме Надир-шаха в Аварии. По словам османских послов, волей Стамбула сын Сурхая Магомед-хан признавался ханом Казикумуха с вручением ему драгоценного кинжала, сусликовой шубы и 50 тысяч куруш, его отцу Сурхай-хану предназначались шуба и 2 тысячи куруш, уцмию Ахмед-хану – драгоценный кинжал и 50 тысяч куруш, аварскому правителю Магомед-нуцалу и его приближенным Кевек-беку и Гаджи Курбану-эфенди предназначались богатые подарки. Однако наивысших почестей – звания шамхала Дагестана удостаивался мехтулинский владетель Ахмед-хан, наносивший неоднократные тяжелые потери врагу и гнавший отдельные отступавшие иранские части за пределы Дагестана.[693]

По-видимому, эти намерения турецкого двора не остались тайной для шаха, который возобновил неудачные попытки привлечь на свою сторону владетелей и старшин Дагестана. «Между тем, – доносил Калушкин 18 февраля 1742 г., – не перестает (шах. – Н. С.) всякие вымышляемые к ласканию горских владельцев Усмея, менынева Сурхаева сына и начальных аварских и иных деревень старшин средства употреблять которыми как видно не может намеренное свое желание достигнуть, ибо лезгинцы (дагестанцы. – Н. С.)… до последней капли крови крепко за себя стоять общим согласием связаны, и сверх того клятвою к дружной обороне себя утвердили, к чему и шемхала привлекать не оставляют».[694] Надо полагать, что это давление на шамхала не прошло бесследно. Как сообщал Калушкин месяцем раньше, шах стал сомневаться в верности своего вассала Хасбулата, начал питать к нему недоверие, а личный секретарь шаха Мирза Мехди-хан отзывался о нем «с вящим уничтожением».[695]

В условиях нового подъема освободительной борьбы народов Дагестана положение оккупационной иранской армии продолжало ухудшаться. В конце 1741 – начале 1742 г. Калушкин неоднократно доносил, что шахское войско претерпевает «крайнюю во всем нужду… в версте от лагеря лежащую деревню он сокрушить не может», «у него (шаха. – Н. С.) с лезгин-цами развязалось тяжелое дело… от которого Персия стонать не перестает».[696] Особенно тяжелое положение сложилось в Дербенте и в его окрестностях, в том числе в шахском лагере, который стали называть «Иран хараб» («Гибель, разорение

Ирана»). «В лагере шаховом такой недостаток имеется, – отмечал Калушкин, – что все генеральной голод претерпевают, не меньше того и здесь в Дербенте в пище крайне оскудение продолжается, ибо много людей от голода померло, и везде по улицам и паче в нижнем городе и за городом мертвые тела валяются, также и дорога отсюда до Шемахи оными устлана, между которыми и большая часть раненых, может быть те, которых шах от слабости за увечием ран оставил и отпустил к дому».[697]

Естественно, что чем больше ослабевала шахская власть, владетели и старшины Дагестана более активно добивались покровительства России, надеясь на ее поддержку для окончательного свержения иранского владычества. Об этом свидетельствуют многочисленные обращения самих горцев в Кизляр и донесения российских представителей при шахе И.И. Калушкина и В.В. Братищева. Так, обращаясь к кизлярскому коменданту И. В. Засецкому 17 января 1742 г., анцухский старшина Галега подчеркивал, что шах предложил жителям аула вступить в персидское подданство, обещая денежную казну, на что они ответили: «Мы тебя государем не почитаем и казны от тебя не берем», а присланное войско разбили и обратили в бегство. «И впредь имеем намерение с ним дратца, ежели сам не отступит, пока наша мочь будет, и помрем в чем утвердились мы все присягою, и ежели вы нас любитя и хочитя видеть у государя в подданстве, – внушал Галега полковнику Засецкому, – то с известием просим к нам прислать человека, также просим сделать милость приказать нашим людям купить свинцу».[698]

Тогда же Астраханская губернская канцелярия сообщила в Петербург, что шах обратился с таким же предложением к акушинскому кадию, предлагая акушинцам выступить вместе против России. Но кадий предупредил акушинских старшин, что «шах хочет идти на русских и подговаривает с собою их, на что де по совету тех старшин писал он (кадий. – Н. С.) и шаху в такой силе: ежели он пойдет на русских, то они, совокупясь с русскими, пойдут на него, а ежели на них, то русские с ними потому ж пойдут».[699]

В создавшихся условиях шах предпринимал новые опрометчивые шаги, рассчитанные на привлечение горских владетелей на свою сторону и конфронтацию их с Россией. С этой целью в марте 1742 г. он отправил повторно в горы Эльдара с письмом следующего содержания: «Мы де одной с вами веры и для того бы с ним шахом они помирились и он де шах их будет жаловать, токмо дали б ему войска десять тысяч, с которым он пойдет на гяуров».[700] Но горцы не приняли это предложение и велели Эльдару «объявить шаху, что они жалованья его не требуют и войска не дают так же и мириться с ним, ежели с того места (Дагестана. – Н. С.) не отступить в свою область, не станут».[701]

Из поездки в горы Эльдар вернулся безрезультатно, едва избежав расправы со стороны возмущенных горцев. Мало того, прибывшие в Губден горские старшины обратились к шамхалу Хасбулату с требованием, чтобы «он шаха возвратил в свою область каким-нибудь возможным способом, а ежели не возвратит и в согласии с ним будет, а им будет от турка или от России помощное войско, тогда он шамхал от них и под камнем скрытца не может».[702]