Вселенной». Не случайно после поражения министры и полководцы шаха не могли успокоить своего повелителя. «Довольно шаху и той раны, – считал Калушкин, – которую они силою рапортов своих его в живое уязвили»[677]. Чувствуя шаткость своего положения, шах уже не решался на крупные военные операции, тем более, что при одной такой попытке против табасаранцев и лезгин он получил такой отпор, что «едва ли сохранил аппетит ко вторичному покушению».[678]

Подтверждение тому – донесения Калушкина, отправленные в конце ноября – начале декабря 1741 г. Так, 30 ноября 1741 г. он пишет: «Шах персицкой поныне стоит в 15-ти верстах от Дербента лагерем претерпевая крайнюю во всем нужду, от которой непрестанно в войске его много помирает… больных ныне при нем всего тысяч с двадцать и в такое мнение у дагестанцев пришед, что они его не боятся ибо в версте от лагеря лежащую лезгинскую деревню сокрушить не может».[679] Через день, 1 декабря, он снова доносил: «Шах еще на том же месте, о котором в другой моей реляции помянуто, стоит т. е. в ретрашементе без всяких действ, только что напрасно войско морит голодом и холодом».[680]

Тяжелые потери, понесенные иранскими войсками в ходе летне-осенней кампании 1741 г., показали, что попытка покорить Дагестан в ходе одной крупномасштабной операции потерпела провал. Военно-политическая обстановка, сложившаяся в Дагестане после поражения Надир-шаха в Андалале, убедила его в том, что продолжение усилий покорить этот край фронтальным наступлением против непокорных дагестанцев чревато новой катастрофой. Осознание этого фактора вынудило шаха перейти к новой тактике – тактике порабощения народов Дагестана путем ведения затяжной войны, подкупа местной феодальной знати, изоляции их от внешнего мира, особенно от России, к которой в условиях истребительной войны продолжали обращаться в поисках поддержки многие владетели и старшины горного края.

§ 4. «Иран хараб». Освободительная борьба народов Дагестана – важный фактор подрыва военно-политической мощи державы Надир-шаха

Потерпев поражение в открытых боях с народами Дагестана, шах приступил к реализации новой тактики, надеясь таким способом добиться прежних глобальных целей. Стремясь создать базу для накопления новых сил и оградить оставшиеся войска от постоянных нападений повстанцев, он возвел недалеко от Дербента в кадиевском владении укрепленный лагерь, получивший позже название «Иран хараб» («Гибель, разорение Ирана»).[681] Но захватчики и здесь не находили покоя, как и в других местах, подвергались налетам подвижных кавалерийских отрядов горцев. Например, как сообщил Калушкин в донесении от 8 октября 1741 г., «табасаранцы стоявшего от Дербента в пятнадцати верстах персицкого командира Рустанбека, при котором было восемь тысяч войска, из транжамента вон выбили так, что он едва из рук тех горских людей вырвался и в крайней торопливости с нарочитым уроном за реку уйти мог».[682]

В этих условиях для реализации новой тактики предпринимались различные меры. Прежде всего, стараясь ослабить освободительную борьбу народов Дагестана против своего владычества, шах старался столкнуть их с Россией путем склонения на свою сторону местных владетелей. С этой целью в конце 1741 г. через шамхала Хасбулата он обратился к северным кумыкским князьям с таким предложением: «Что де в прошлых летах до шах Аббаса и после его как тавлинцы так и кумыки находились де под персицкою протекцией, а ныне де находятся под опекою у гяуров (неверных, т. е. русских. – Н. С.) и дети их в крепких аманатах, а жалования де от них себе никакова не получают, того ради дабы были склонны под руку шахова величества и ежели де будут князья к тому склонны, то и детей их из аманатов выручю и жалованья буду производить как и шамхалу».[683]

С такой же миссией в горы были направлены Эльдар и Мехди с предписанием приложить «крайнее старание», чтобы уговорить горцев прекратить борьбу и переселиться в Кубинскую провинцию. Им также предлагалось склонить горских владетелей и старшин на сторону шаха с подтверждением этого акта письменным заверением и клятвой на Коране. Со своей стороны шах обещал наградить их такими привилегиями, какими сами иранцы никогда не пользовались. Однако Калушкин, выражая сомнение в успехе этой политики, предупреждал Петербург, что «те чинимые его величеством (шахом. – Н. С.) приласкания никоим образом действительны быть не могут, чтоб лезгинцы такими пустыми баснями себя к переселению в персицкие места усыпить допустили».[684]

Действительно, как и предсказывал Калушкин, в ответ на предложение шаха уцмий Ахмед-хан прислал письмо «в осьмеятельных терминах: что хотя шах его Усмея докучно к себе призывает, токмо он как древними своими летами, так и болезнью принужден от того извиняться… и заключает с поносительными словами: что его величество в самой подлости произошел так, что ни малого в нем знака, согласующегося с обыкновением природных монархов не находится и потому отдает на волю шаха, пускай что хочет против его предпримет, а он к своей обороне достаточные меры употребит».[685]

В аналогичном тоне, издеваясь над незнатностью происхождения шаха, ответил аварский нуцал Магомед-хан. «Ты упрекаешь меня в том, – писал он шаху, – что я не явился к тебе на поклон. Я воздержался от этого потому, что ожидал твоего прибытия к себе, чтобы принять и проводить тебя по нашему дикому горскому обычаю. Я слышал, что между тобою и нашими пастухами произошла драка (сражение в Андалале. – Н. С.). Уверяю тебя, что наши добрые воины не участвовали в этом и я не мог бы допустить этого, ибо драться с пастушьим сыном подобает лишь пастухам (по некоторым данным, отец шаха был пастухом. – Н. С.). Именно поэтому, увидев, что в руках наших пастухов огромное количество персидских баб, пленных верблюдов, мулл, лошадей и драгоценностей, наши добрые воины обвиняют меня в том, что им ничего не досталось. Для чего ты пришел к нам в горы и оставил здесь столько богатства? Не мы же имели дело с твоим братом (Ибрагим-ханом. – Н. С.), его убили джарцы (в 1738 г. – Н. С.). Он был человек такой же бешеный, как ты, и потерял свою голову в горах. Я советую тебе, иди скорее назад в Иран и больше не приходи к нам, а то мы пошлем тебя в пекло (ад. – Н. С.), чтобы ты мог там найти своего брата».[686]

Столь же безрезультатно завершились переговоры Хасбулата с владетелями Аксая, Эндирея и Костека. Попытка подкупа владетелей и старшин Дагестана потерпела очередной провал. На истребительную войну захватчиков народы Дагестана ответили героической освободительной борьбой. Кольцо вокруг вражеского лагеря сжималось с каждым днем. В ставке шаха не проходило тревожное ожидание беды. В январе 1742 г. горцы отбили провиант, доставляемый шахским войскам Хасбулатом, а затем напали на шахский лагерь, «отчего его величество, – доносил Калушкин, – ужасно трепетал».[687]

От самого шамхала Хасбулата отложились многие подданные, недовольные его покорностью шаху, угрожая за это открытой расправой. Перепуганный шамхал обратился к шаху с просьбой прислать подкрепление в Тарки или разрешить ему переселиться с семьей в персидский лагерь. В своем обращении к шаху он подчеркивал, что «лезгинцы учинили между собой клятвенное обещание, а Усмей со всем горским собранием, которое в немалом состоянии исчисляется, совет положили: что они лезгинцы на восстановление с шахом примирения могут склониться только издалека, и для того надобно его величеству из границ (Дагестана. – Н. С.) выезжать в Ширванскую сторону или на Муганскую степь, а здесь в Дагестании оставил бы в аманаты знатного хана, наивяще одного из племянников».[688]