Он, бывало, взбегал по лестнице к себе наверх, не дожидаясь лифта. Молодость, избыток сил, игра мускулов! Он мог сутками не спать, когда начинались хлебозаготовки. И сколько тут было памятных встреч и расставаний с теми, кого давно уже нет среди живых. Сюда входили рядовыми коммунистами, а выходили начальниками строек, директорами совхозов, начальниками политотделов, секретарями райкомов. Тут произносились пылкие речи о хлебе, о железе, о будущих городах. Шло сотворение нового мира, и надо было выиграть время любой ценой, любыми лишениями, чтобы гроза, надвигающаяся с запада, не застала врасплох. Люди отказывали себе во всем, каждая сотня продовольственных пайков распределялась на бюро обкома. А потом, когда полегче стало с хлебом насущным, обнаружилась нехватка рабочей силы. Коммунисты шли добровольцами на стройки. Жили в бараках, спали на нарах и видели во сне широченные пролеты заводских корпусов. Деревня тоже пришла в движение после бурного образования колхозной тверди. На полях появились свои тракторы взамен чужестранных, за которые платили золотом, добытым на старых приисках и вырученным магазинами торгсина. Нет, никто, кроме нас, не знает и никогда до конца не узнает, каких усилий стоил нам наш новый мир, построенный в глухом окружении недругов.

Прокофий Нилыч сказал Георгию, махнув рукой на лифт:

— Ты как хочешь, а я предпочитаю лестницу.

Он поднимался мерным шагом пожившего на свете человека. Ему попадались встречь все незнакомые мужчины и женщины. Они учтиво уступали дорогу. Но вряд ли кто из них догадывался, что это идет бывший, «довоенный» секретарь областкома партии. (Да и само слово «областком» со временем зазвучало еще короче, выразительнее — обком.)

Он поднялся на пятый этаж, который, бывало, в шутку называли «пятилеткой в четыре года», и нерешительно, как новичок, открыл дверь в кабинет первого секретаря обкома, члена ЦК партии. Постоял, пока грузный, могутный человек, сидевший за столом, не поднял голову.

— А-а, Прокофий Нилыч! Жду вас!.. — сказал тот, его преемник, хотя между ними отстояли свою вахту еще пять первых секретарей.

Они крепко пожали друг другу руки на самой середине комнаты.

Прокофий Нилыч зорко осмотрелся. Эти стены помнят многих. Здесь побывали в разное время Серго Орджоникидзе и Ян Рудзутак, Андрей Андреев и Клим Ворошилов, Валериан Куйбышев и Семен Тимошенко, Иван Бардин и Сергей Франкфурт... Партийные деятели, хозяйственники, военные, ученые. Одних принимал он сам, Метелев, других принимали уже другие. Но с той поры, кажется, ничего не уцелело здесь, даже первых образцов южноуральских минералов, которые приносил сюда Леонтий Иванович Каменицкий.

Да, все начиналось именно с образцов руды, — от них берут начало и Медноград, и Березовск, и Молодогорск, и рабочие поселки Восточный, Степной, Солнечный. Веками пустовавший весь южный окоем Урала довольно плотно заселен теперь. И не то еще будет, когда придет в движение триллионный газовый вал.

— Вспоминается что-нибудь, Прокофий Нилыч? — спросил секретарь обкома, проследив за тем, как гость оглядывал рабочий кабинет.

— Вспоминается...

Они были людьми одного поколения, но у Метелева партийная работа была связана с молодостью, а у нынешнего секретаря она совпала со второй половиной жизни, вдобавок к тому он был человеком нездешним.

— Давно хотел встретиться с вами в Москве, но все никак не удавалось, — говорил секретарь. — Думаю, что теперь-то вы расскажете, как разворачивались в тридцатые годы.

Метелев утвердительно наклонил голову. В отличие от инженера или хозяйственника партийный работник должен не только знать, а и по-сыновьи любить тот край, куда его послали. Иначе нельзя работать. Где бы ты ни родился, в каких бы местах ни жил, но если уж оказался, к примеру, на Урале, то сумей почувствовать себя коренным уральцем. Иначе у тебя ничего не выйдет. Такова природа партийной работы: в душевной привязанности к земле и к людям, которых ты отныне представляешь.

Потому-то они оживленно заговорили, к удивлению Георгия, не о заботах текущего момента, а о далеком прошлом. С виду это могло показаться неким праздным занятием на досуге. Однако то был необходимый подступ к делам неотложным, ради которых они и встретились сегодня.

10

Тут все пошло от села Березовки: и город Березовск, и Березовский горно-обогатительный комбинат, и Березовский район. Девятиэтажные дома молодого города заслонили собой глинобитные мазанки, и в степном селеньице мало кто теперь бывает, хотя оно рядом, стоит перевалить через гряду отвала за большим карьером.

А когда-то в Березовке находилась Восточная геологическая экспедиция. Сюда долетали телефонные звонки даже из столицы. Но вот уже покинули село первые разведчики: одни откочевали еще дальше на восток, другие, постарев, осели в ближних городах, третьи совсем ушли на пенсию. Базу экспедиции перевели в Ярск, на северной окраине которого вырос целый поселок. А в Березовке остались лишь буровой участок да «тематическая группа» инженера Сольцевой. К ней и решила заглянуть Павла Метелева, в надежде узнать получше историю открытия уникального медного клада. Вернее, Павлу заинтересовал не столько сам клад, давно прогремевший на всю страну, сколько эта женщина.

Ночью прошел дождь — с грозой, в ракетном сиянии молний. Хорошо, что Павла взяла в райкоме «газик», а то бы и не добраться ей до места. Проселок был размешан тяжелыми грузовиками, по селу на «Волге» и вовсе не проехать. Шоферу показали на саманный дом, где находились коммутатор, почта и лаборатория Настасьи Дмитриевны Сольцевой. Павла все оглядывалась по сторонам, заранее проникаясь уважением к незнакомой женщине, прожившей тут главную часть жизни. (Она, пожалуй, не смогла бы так.)

Хозяйка встретила ее суховато, как вообще все занятые люди встречают корреспондентов. Павла уже привыкла к этому, зная, что в глазах таких людей она выглядит праздной дамочкой.

В небольшой комнате была целая коллекция самых разных образцов медного колчедана. На столе, заваленном цветными папками, стоял микроскоп. Хозяйка, миловидная черненькая женщина лет сорока пяти, осторожно отодвинула его в сторону и выпрямилась в ожидании вопросов.

Павла не торопилась, думая о том, с чего бы начать беседу. Они изучающе посмотрели друг на друга, и Настасья Дмитриевна спросила первой:

— Чем могу быть полезной вам, товарищ Метелева?

— Больше всего меня интересует, почему вы, опытный, заслуженный геолог, остались в Березовке, когда разведка в основном закончена.

— Слишком долгий разговор. Как ваше имя, отчество?

— Павла Прокофьевна.

— Павла? Редкое имя по нынешним временам.

— Мои родители искали его, наверное, как ищут медь.

Сольцева чуть приметно улыбнулась и повторила мягче:

— Долгий разговор, Павла Прокофьевна.

— Хотя бы в общих чертах.

— Здесь прошла моя молодость, здесь я вырастила своих ребят, отсюда отправила их учиться.

— А муж, как смотрит муж на то, что вы решили никуда не трогаться?

— У нас полное согласие.

— Он геолог?

— В противном случае мы бы, конечно, разминулись. У геологов, как и у актеров, семьи должны строиться по профессиональному признаку.

— Любопытно. Однако он, видимо, испытывает некоторую неловкость от вашей славы?

— Что вы! Без него, рядового разведчика, я вряд ли чего-нибудь добилась.

— Можно только позавидовать такой семье. Согласитесь?

— Мы отвлеклись, Павла Прокофьевна. — Сольцева встала и прошлась по комнате. — Вы спрашиваете, почему я осталась в Березовке, хотя могла бы уехать куда угодно. Ну так и быть, расскажу вам кое-что.

Павла хотела достать блокнот из сумки, но раздумала: сколько самого сокровенного утаивается при виде корреспондентского блокнота.

Настасья Сольцева принадлежала к тому поколению, деятельная жизнь которого берет свое начало в предгорьях Отечественной войны. Если бы не война, то зеленому подлеску еще расти да расти. Однако пришла беда, и подлесок принял на себя громовой удар наравне со всеми. Юная девушка добровольно отправилась на фронт: была разведчицей, потом радисткой у войсковых разведчиков. Всего хватила вдоволь. А к концу войны так искусно работала на ключе, что уже сама терпеливо обучала «астраханских килечек», как прозвали совсем молоденьких девчонок, прибывших на войну с далекой Волги. Эти «астраханские килечки» и подвели ее в канун победы. В ночь на восьмое мая она поймала передачу на польском языке: речь шла о капитуляции Германии. На радостях поделилась с ученицами. А утром новость облетела всю часть, хотя вокруг продолжались тяжелые бои. Ее вызвал к себе майор, командир разведчиков, и обвинил в разглашении тайны, в деморализации солдат и даже пригрозил военным трибуналом. Она не оправдывалась. Она просила только об одном, что если ей полагается расстрел, то пусть ее расстреляют уже после победы. (Теперь смешно вспоминать об этом.) Но восьмого мая о капитуляции Германии узнал весь фронт, и тогда суровый майор, конечно, простил ее. Великодушная победа прощала и не такие грехи в тот добрый день и час, когда умолкли пушки.