— Жаль.

— Мастер на все руки, но жить не умеет.

— Редко кто из мастеров умеет жить, — вполголоса заметил Прокофий Нилыч.

— Вот бы написать о нем, — заметила Павла.

— Что, хочешь перековать? — весело спросил отец.

Они просидели дотемна. Пошли провожать Павлу в гостиницу. Павла была довольна, что мужчины наговорились досыта и что отец вел себя сдержанно с Георгием Леонтьевичем. Ей хотелось, чтобы он понравился отцу, будто они только что познакомились. Она поймала себя на этом и подумала: наверное, и приехал-то отец, чтобы убедиться, что именно потянуло ее на Урал. Но он человек деликатный, никогда не спросит прямо. А что она может сказать ему? Все во власти времени.

Павла не ошиблась: Прокофия Нилыча тревожила неустроенность дочери. Сам он, овдовев осенью сорок первого года, после войны женился на стенографистке Ольге Николаевне Данилюк, тоже потерявшей мужа на фронте. Когда Павла вернулась в Москву с Урала, ей шел девятнадцатый год, и ее отношения с мачехой сложились как-то сразу. Нет, они, конечно, не воспылали любовью друг к другу, но, во всяком случае, поняли друг друга, — уже это было хорошо. Вскоре Павла вышла замуж, да неудачно. С тех пор она стала замкнутой. Отец жил своей жизнью, она своей. Ольга Николаевна не сталкивала их и не сближала. Так прошли годы. И вот дочь ни с того ни с сего покинула отцовский кров...

Хозяин дома крепко спал, а Прокофий Нилыч лежал с открытыми глазами, невольно прислушиваясь к ночным гудкам тепловозов, к тому, как дежурный диспетчер громко командовал по радио составителями поездов на сортировочной горке. Он думал о Павле, о Георгии: вот опять они оказались на одной дорожке, и теперь все зависит от их житейской мудрости. А у Георгия характерец! Одиночество сделало его еще более резким. Семейная жизнь постепенно сглаживает отрицательные черты характера, долгое одиночество обостряет их — это уж так. Раньше ему казалось, что Георгий упрям в отца, но теперь Леонтий Иванович, наверное, выглядит совсем сговорчивым против сына. Надо бы съездить к старику, однако придется отложить до следующего раза. И, вспомнив о Каменицком-старшем, Прокофий Нилыч оставил в покое его наследника и вернулся в то далекое прошлое, когда секретарствовал в этой области.

Его выдвинули на партийную работу совершенно неожиданно. В обкоме пришлось заниматься буквально всем: и архитрудными хлебозаготовками, и новыми стройками. Не было и нет таких вузов, которые готовили бы секретарей обкомов. Инженер защищает свой диплом только однажды, партийный работник должен непрерывно держать государственные экзамены перед самой жизнью. Никаких переэкзаменовок не допускается: не сдал — до свидания, дорогой товарищ. И он, Метелев, тянулся изо всех сил, ночей не спал, штурмуя алгебру сельского хозяйства, о котором имел довольно смутное представление. (Это сейчас все ходят в знатоках деревни.) Но с каким удовольствием и с какой внутренней свободой говорил он с Москвой, когда речь заходила о геологических делах или о капитальном строительстве. Чаще других членов Политбюро звонил Григорий Константинович Орджоникидзе, который все спрашивал о никеле: в стране фактически не было никелевой промышленности. Он коротко докладывал народному комиссару, как идут дела у Каменицкого. «Пожалуйста, передайте ему, что никелем интересуется лично Сталин», — сказал как-то нарком во время очередного разговора. И он тут же позвонил в Ярск. Не разве Леонтия Ивановича застанешь дома. Только через месяц удалось связаться с ним по телефону и как раз кстати: к этому времени была окончательно открыта новая, самая крупная рудная залежь. Бросив все дела, он, Метелев, выехал в Ярск. Леонтий Иванович целых два дня возил по степи, показывал, где и сколько припрятала дорогого металла матушка-природа. На радостях пообещал геологам и почетные звания и высокие награды. Но потом все сложилось так, что Каменицкий получил Государственную премию лишь после окончания войны, когда Ярский комбинат уже работал. «Поздняя слава благоразумнее ранней славы», — сказал Леонтий Иванович в ответ на горячие и смущенные поздравления бывшего секретаря обкома, который пытался сгладить свою вину, хотя ни в чем не был виноват. А еще через двенадцать лет старика отметили Ленинской премией за березовский медный колчедан. Все это очень походило на то, как в. наше время боевые награды вручаются иным фронтовикам...

Прокофий Нилыч забылся лишь под утро. Ему виделись разные детские картинки, которые память обычно сберегает до конца. Вот заготовка хвороста поздней осенью. Брат рубит в пойменной уреме, а он оттаскивает готовое к саням. Тонко пахнет свежесрубленным тальником, кружится голова от пряных опавших листьев... А вот они ловят налимов в начале зимы. Хрупкий, точно слюда, первый ледок на скорую руку припаян к берегу. Один удар шестом — и полынья готова. Возвращаются домой с тяжелыми, длинными куканами. И сколько дома удовольствия, когда налимы просыпаются в теплой воде в тазу... Потом видится ему катание на масленицу. Он летит под уклон на деревянном ледяном коньке мимо шумной карусели, где толпятся ребятишки, ожидая своей очереди, — когда кто-то слетит с салазок, повинуясь центробежной силе... И внезапно, как обычно во сне, наступает дружная весна. Они с братом снова на реке. Страшная круговерть воды, голые кусты в мелких почечных насечках, неистовый крик грачей, белый блеск пойманного подуста в мокрой сетке... А вот уже и лето. Цветущие подсолнухи на гумнах, где он ищет грибы после вчерашнего дождика. (Встал рано, чтобы опередить ребят.) Набрал целое лукошко розовых шампиньонов, устал, забрел в чащу дикой конопли, прилег на теплую землю и уснул. Бабушка отыскала его лишь к обеду. «Что, опьянел, соколик?» — мягко выговаривала она, хотя собиралась наказать примерно. Да разве от конопли не опьянеешь? Нет, наверное, ничего памятнее терпкого ее аромата, если ты вырос в деревне, среди таинственных зарослей конопляников — этих русских джунглей...

— Крепко спите, Прокофий Нилыч, — сказал утром Георгий.

— С дороги, — ответил он, не желая признаваться, что долго не мог сомкнуть глаз от нахлынувших воспоминаний.

Позавтракали и собрались в обком. По дороге Георгий стал рассказывать, как начальник геологического управления Шумский воевал за то, чтобы строить газохимический комплекс подальше от областного города, в котором скоро будет не меньше полмиллиона жителей. Но с ним не согласились.

— Не хватает у нас терпения десять раз отмерить. В иных министерствах слишком соблюдают ведомственные интересы. Теперь входит в силу газ, но с ним надо обращаться осторожно не только на кухне.

— Так Шумский и остался в одиночестве? — спросил Прокофий Нилыч.

— Записали в протоколе особое мнение, на том дело и кончилось. Выходит, что один инженер снял свою ответственность перед людьми, которые будут жить в двадцать первом веке.

— Неужели не учли розу ветров?

— Роза ветров! Чем она определяется в некоторых инстанциях? Умением держать нос по ветру... Да-да, Прокофий Нилыч! Все оппоненты Шумского дружно выступили против него. Они, видите ли, хотят сэкономить несколько десятков миллионов, а во что потом обойдется экономия — их мало беспокоит.

Сдержанный, деликатный Метелев был согласен и не согласен с Каменицким. Он тоже, конечно, за дальний прицел в сложных экономических вопросах, однако нельзя оставлять без внимания и ближние цели, для них приходится выкраивать каждый миллион рублей. Он считал, что именно этого не учитывает Георгий, рассуждая об инженерной ответственности перед людьми двадцать первого столетия.

— Голосовых на наш век хватит, — добавил Георгий.

Прокофий Нилыч промолчал. Ему не хотелось спорить, тем более сейчас, когда они подходили к темно-серому, тяжеловатому, зданию. Он окинул скользящим взглядом весь фасад, от крыла до крыла, и все этажи, от парадного массивного подъезда до самой верхотуры, где обосновались голуби. Дома тоже стареют, как и люди. Три десятилетия назад этот дом казался ему легким, почти воздушным, а теперь вон как погрузнел да и посуровел на вид.