— А ты веришь, что профессор Ходоковский добьется своего? — поинтересовался Валентин Антонович.
— Мы с ним единоверцы. К тому же приятно, знаете ли, поработать под началом крупного ученого...
Они возвращались в район плотины на закате солнца. Утомились за день. Благо их угостили копчеными лещами добрые парни-ихтиологи, что занимались тут своими экспериментами по рыборазведению. Оставляли ночевать, обещали «королевскую» уху. Но Богачев спешил на утренний московский самолет.
«Как-никак ему седьмой десяток», — подумал с сожалением Марат и не стал очень настаивать на продолжении путешествия по Уралу. Хотя выглядел полковник молодцом: обожженный июльским солнцем, он заметно посвежел и держался прямо, не сутулясь, как истинный военный. Его не увядший с годами вихорок развевался над усталыми умными глазами. «Мама, конечно, могла полюбить такого человека, — внезапно для себя решил Марат. — Нет, не за красоту, за бойцовскую натуру». Он сейчас же постарался отогнать от себя эти мысли, но они уже не давали ему покоя, тем более что Валентин Антонович больше ни о чем не спрашивал его. Устал, все-таки устал разведчик.
Слева, на фоне вечернего неба, явственно прочерчивались великаны-трубы. Потом из-за гранитного утеса начала выдвигаться вся громада главного корпуса ГРЭС.
Марат показал в ту сторону:
— Более двух миллионов киловатт. Пока лишь первая очередь. Даже ради этого стоило пруд прудить.
Валентин Антонович утвердительно качнул головой, не проронив ни слова.
А когда остановились около дощатого причала и вышли из катера на берег, где их ожидал пропыленный «газик», Богачев прошелся мягкой, вкрадчивой походкой бывалого разведчика, окинув цепким взглядом все чешуйчатое под ветром Степное море, и сказал:
— Наговорились мы с тобой, Марат, вдоволь. Так что век не забуду это путешествие по морю рукотворному!
И весело, приветно улыбнулся девочкам, тепло оглядывая Зину — будто воскресшую Полю Карташеву.
5
Минуло полгода, как Марат вернулся на родину. И он чувствовал, что совсем отвык от Южного Урала с его не в меру затяжными антициклонами. Весь остаток лета, всю осень напролет стояла сушь. И декабрь выдался безоблачным: только ночные крепкие морозцы да стеклянная гололедица на дорогах напоминала о наступающей зиме. Стало быть, надо акклиматизироваться наново.
Но главная акклиматизация моральная. Именитые стройки с их бешеным ритмом, где начальные месяцы «большой земли» сменялись авральными месяцами «большого бетона», вслед за которыми наступали бессонные ночи подготовки к перекрытию реки, — все это разом отодвинулось в прошлое. И филиал Гидропроекта с его запальчивыми дискуссиями, вечной спешкой, когда рабочие чертежи выхватывались буквально из-под рук товарищами строителями, — тоже остался далеко, в сибирской стороне, вместе с Верховцевым.
Совсем другой образ жизни был теперь у Марата Карташева. Летом самостийные, вольные изыскания в Притоболье, а зимой повторение академических азов в учебном институте. Конечно, лучше бы вовсе обойтись без чтения лекций первокурсникам, но как-то надо зарабатывать на жизнь. Вот когда он понял до конца, что служение облюбованной идее связано с немалой потерей времени на прозаическую службу. Ходоковский подавал ему пример. В своем почтенном возрасте он успевал и лекции читать, и кафедрой руководить, и по воскресеньям корпел над собранными за лето материалами, готовил план новых изысканий на следующее лето.
В декабре Алексей Алексеевич послал Марата в стольный град: кое-что отвезти из готовых расчетов, познакомиться с начальством, походить, послушать, посмотреть, но ни в какие споры не вступать.
— Мы пока недостаточно вооружены по части экономической, — напомнил Ходоковский. — Поработаем еще, а уж потом они все равно от нас никуда не денутся.
Марат в точности выполнил наказ профессора, хотя его и подмывало завести разговор о судьбе уральских рек с кем-нибудь из руководителей незнакомого проектного института. Он был немало наслышан о главном инженере, да тот оказался в командировке. Пришлось сдать увесистую папку заместителю главинжа, который принял ее как должное, не выразив особой заинтересованности, будто речь шла о самой обыкновенной переписке с одним из местных филиалов. Лишь спросил для приличия:
— Что там нового у Ходоковского?
— Все новости в этой папке.
— Вы с ним работаете вместе?
Тогда Марат отрекомендовался по всем правилам, даже упомянул, что кандидат наук, чего никогда не делал.
— Хорошо, оставьте, — сказал столичный проектант, дав понять, что разговор окончен.
Марат поклонился, вышел в, приемную. Он долго ходил по коридорам, читая надписи на дверях. По этим лаконичным надписям он прикидывал масштаб, организационную схему института, похожую и не похожую на то, что привык видеть у себя в Гидропроекте. Имена все тоже незнакомые, ничего не говорящие ни уму ни сердцу. Уже хотел было уйти отсюда, чтобы не мозолить глаза людям, как вдруг остановился у крайней двери в полутемном торце коридора и вслух прочел: «Ю. А. Озолинь». «Неужели Юлий Андреевич?» — подумал он и неуверенно, как студент, идущий на переэкзаменовку, открыл легкую филенчатую дверь.
Да, за столом сидел профессор Озолинь — любимец всех старшекурсников на факультете, который кончал Марат. Хозяин чутко поднял голову, ожидая, что скажет посетитель, переминавшийся с ноги на ногу.
Марат пытливо оглядывал его, все такого же великана, как и раньше, только поседевшего неузнаваемо.
— Что вам угодно, молодой человек?
— Просто увидеть вас, дорогой Юлий Андреевич.
— Постойте, постойте... Карташев?
— Угадали.
— Марат, якобинец Марат! — Озолинь поднялся из-за широкого стола. — Откуда? Какими судьбами?.. Вот спасибо, не забываете старика. Вчера навестила Алла Реутова, сегодня вы.
— Разве она в Москве?
— Приехала по своим делам... Ну, садитесь, рассказывайте, где вы, что вы? — потребовал Озолинь.
— Да вы, наверное, заняты?
— Я теперь вольноопределяющийся. Когда-то мальчишкой начинал работать на полставки — и вот круг замкнулся. Давайте отчитывайтесь без всяких церемоний!
И ничего не оставалось, как сжато, сбивчиво, не увлекаясь мелочами, рассказать о своем житье-бытье. Марат постарался уложить свой отчет за два десятилетия в какие-нибудь двадцать минут. Но Юлий Андреевич забросал его вопросами и не успокоился до тех пор, пока он не отчитался полностью, включая семейные дела.
— Так-так, я доволен тобой, — сказал профессор, откинувшись на спинку стула. — Гидротехнике не изменил, с женой не развелся. Молодчина. Без постоянства ничего путного не добьешься в жизни.
— А вы-то как поживаете, мой дорогой учитель?
— Что говорить о себе? Вышел давно в тираж, никаких счастливых выигрышей не жду. Пенсионер. Хочу — работаю, хочу — нет. Удобная позиция! Критикую со стороны всех и вся... Много, много утекло воды в реках, особенно после войны. Сижу иногда вечерком у телевизора и перебираю в памяти: Иван Гаврилович Александров, Генрих Осипович Графтио, Александр Васильевич Винтер, Сергей Яковлевич Жук, Георгий Андреевич Руссо... Иных уж нет, а те далече... Сильно, сильно поредел довоенный легион гидротехников.
— Время идет, — неопределенно заметил Марат, чтобы как-то перевести разговор на нужную тему.
— Идет, идет. Но ты думаешь, мы, старики, живем одним прошлым? Ничего подобного! — сказал он. И тут же опять начал вспоминать о Сергее Яковлевиче. Как в нем завидно сочетались недюжинный ум ученого и крупный талант организатора. Какой это был деликатный и волевой человек, которого ценили даже его противники. И как Жук, бывало, говаривал не раз, утверждая очередной проект: «Боюсь, что нашему брату попадет от наших же потомков за все затопленные земли. Надо строить так, чтобы и правнуки были довольны гидроузлами».
Марат уже смирился с тем, что ему необходимо сейчас порассуждать о прошлом. Юлий Андреевич и лекции читал вперемежку с воспоминаниями. Что за дивные это были лекции! То живые, с натуры, весенние картины Свири, где Озолинь работал еще бетонщиком, то часовая увлекательная повесть о тачечниках Днепрогэса, то вставной яркий эпизод о канале Москва — Волга, куда приезжал сам Горький. И, странно, все его бесчисленные отступления не мешали науке, которую он преподавал, а, наоборот, усиливали ее значение в глазах студентов. Недаром славного латыша называли кудесником русских рек.