Они ходили по ковыльному берегу Тобола до заката солнца, которое щедро высветило напоследок все Тургайское плато. В небе неумолчно звенели жаворонки, то взмывая вертикально ввысь, то снижаясь над куртинами вишенника. А беркуты приутомились и сидели, раскрылившись, на диабазовых выступах поодаль от реки. Вечер был безветренным. Степь, не опаленная знойным суховеем, казалась райской.
— Товарищи, уха готова! — позвал их Мельник.
— Идем, идем, — ответил Ходоковский.
— Двойная!
— Когда же ты успел?
— В Тоболе этих окуньков, Алексей Алексеевич, тьма-тьмущая. Только поспевай забрасывать удочку.
— Построим канал или не построим, зато ушицы наедимся вдоволь, Марат Борисович! — посмеивался Ходоковский. — Редкий деликатес по нашим временам.
Уха, и верно, удалась. Марат давно не ел такую вкусную, жирную, духовитую, с перчиком, с дымком. Втроем они легко управились с целым ведерком, но рыбу не осилили, оставили на завтрак. Вечерняя заря лениво догорала на северо-западе: тонкий ободок ее протянулся и на самый север, чтобы последним угольком скатиться на восток и поджечь там сухие облачка, от которых займется, охватив полнеба, высокое пламя утренней зари.
Блаженно отвалившись от пустого ведерка, Алексей Алексеевич лег на спину и по-ребячьи уставился на загущенный засев Млечного Пути. Олег домовито убирал посуду. Марат сидел у костра, не спеша затягиваясь болгарской сигаретой. Он думал о том, что говорил ему сегодня профессор Ходоковский, вернее, как говорил, точно бы испытывая его на душевную прочность.
Алексей Алексеевич не любил рассказывать о себе. Но Марат уже многое знал о нем со слов других ученых и по газетам. Ходоковский принадлежал к тому поколению, которое помнит гражданскую войну цепкой мальчишеской памятью. Марат мог ясно представить и детство и юность Алексея Алексеевича — по образу и подобию своей матери. А дальше их судьбы сложились по-разному: за плечами Ходоковского крутой подъем по стремянкам первых пятилеток.
Сибирь — вот середина его жизни. Там он окончил технологический институт, получил звание инженера-гидрогеолога. Однако занимался в геологии всем, что нужно было в тридцатые годы. О эти легкие на ногу тридцатые! Они как раз и совпали с его инженерской молодостью. Он то исследовал оползни на реке Кан, то искал бурые угли, даже нефть, то увлекся вдруг стратиграфией юго-западной, части Сибирской платформы. Незаметно для себя, но к удивлению одного ученого-тектониста, вроде бы нечаянно открыл неизвестный ранее кристаллический выступ основания платформы в бассейне Ангары. Академик Шатский и подтолкнул его отечески в божий храм науки. Кандидатскую диссертацию защитил без особых хлопот, наверное, потому, что уже вдоволь постранствовал с геологами по дальней стороне. Одним словом, прочно стал на ноги на этой самой Сибирской платформе.
В 40-м году собрал материалы для докторской диссертации, поехал в Ленинград на консультацию. Да тут нагрянула война и, вместо вызова на заседание ученого совета, получил повестку из военкомата. Надо было защищать не докторскую степень — звание гражданина. Провоевал до лета сорок третьего, когда Курская магнитная аномалия притянула к себе столько немецких танков, что, казалось, ее железные запасы удвоились. Но у наших полководцев был уже «сталинградский компас», не поддающийся отклонениям от курса победы; и наши солдаты, давно переболев танкобоязнью, не дрогнули перед крупповскими «тиграми» и «пантерами».
Только Ходоковский вошел во вкус наступательных боев, как его отозвали с фронта. Начал искать бурый уголек по берегам Урала и Сакмары, в соседней Актюбинской области, где поиски велись еще до войны. Однако, кроме отдельных линз, геологи ничего не находили. Ходоковскому повезло. Он установил некую закономерность: ищи уголек рядом с гипсовыми скалами на дне впадин, образовавшихся после растворения соляных куполов. Так были открыты месторождения в районах Тюльгана и Кумертау. За них получил Государственную премию.
Тут он вскоре защитил и докторскую диссертацию: «Угленосность Южного Урала в связи с его структурой и тектоникой». Ну, а потом читал лекции в Саратовском университете, в Чанчуньском геологическом институте в Китае, где подготовил дюжину кандидатов. Еще позднее был соблазн остаться в Сибирском отделении Академии наук — как раз в то время избрали членом-корреспондентом. Опять-таки довольно неожиданно: отдыхая на Кавказе, прочел в «Известиях» о выдвижении своей кандидатуры. И, минуя Новосибирск, перекочевал в Дальневосточный филиал, где тоже успел кое-что сделать, организовал институты геологический, биолого-почвенный. Работая на востоке, побывал в Корее, Японии, Вьетнаме. Но из-за болезни жены вернулся на Урал, в Пермский политехнический. Когда же похоронил жену, которая, как и он, была геологом, потянуло на родину. Пермское небо показалось слишком наволочным — семьсот миллиметров осадков в год, не чета Южному Уралу, получающему их вдвое меньше. Да захотелось обосноваться поближе к старшей дочери, геофизику. Сын где-то на Камчатке, охраняет леса от вредителей, а младшая дочь в Свердловске...
И вот теперь, на обратном склоне жизни, Алексей Алексеевич решил поработать на диплом инженера-гидрогеолога. Чем только не увлекался он — и тектоникой, и региональной геологией, и разведкой углей, и географией, словно приберегая под старость лет проблему орошения степей уральских, по которым странствует второе лето, вооружившись, как на передовой, топографическими картами. Ну, конечно, для тех, кто в поте лица выращивает хлеб насущный, все это кажется весьма отдаленной перспективой. О соединении Москвы-реки с Волгой думали еще при Петре Первом, а соорудили канал лишь в двадцатом веке. От возникновения идеи до ее осуществления прошло два с половиной столетия. Но Ходоковский убежден, что мы повернем часть стока сибирских рек на юг в десять раз быстрее — за два с половиной десятка лет, хотя работа предстоит глобального масштаба.
Кто-то сказал, что завидовать таланту не грех. И Марат завидовал Алексею Алексеевичу. Нет, не академическим титулам, не известности в ученом мире, а его на редкость цельной, стремительной натуре. Истинный талант всегда бескорыстен. Одни пишут книги ради того, чтобы их непременно издавали при любых условиях; другие пишут потому, что не могут не писать. Одни защищают, спекулятивные диссертации ради сомнительно-то престижа; другие даже избрание в академию считают производной величиной. Это не ложная скромность. Это истинная вера в свое дело, которому отдана вся жизнь без остатка для самолюбования. Именно такой Ходоковский. Без всяких претензий к обществу: живет себе в малогабаритной квартирке, читает лекции в рядовом провинциальном институте, не жалуется, если обойдут очередной наградой. Никаких привилегий, кроме одной — сделать доброе для тех, кому жить в двадцать первом веке...
Костерок слабо пощелкивал, угасая на глазах. Марат хотел было подбросить сухого хвороста, заготовленного Олегом, но услышал, как сладко похрапывает Алексей Алексеевич. Он уснул, ничем не прикрывшись и ничего не положив под голову. Мельник затаился рядом, — наверное, тоже засыпает.
Марат долго смотрел на восток, где лимонный кант занимавшейся зари постепенно удлинялся, меняя цвет на розовый, такой прозрачный, что виделась каждая былинка на горбатом увале за рекой. Вспомнил Аллу, пожалел, что простился наспех, по вокзальному телефону-автомату. Когда они теперь встретятся, где? Одно время ему казалось, что все прошло, он почувствовал себя вполне свободно, точно и не было никакой любви. Но с годами сожаление о несбывшемся начало обостряться, как не вылеченный до конца недуг. Ты ведь уже не молод, смешно в твои годы на что-то еще надеяться. Неужели первая любовь не даст тебе покоя до прощальных огней на твоем небосклоне? У кого-нибудь, наверное, жизнь течет куда проще. Может быть. Кто-то вообще не склонен идеализировать одну-единственную женщину. Тоже может быть. Хорошо это или плохо? Во всяком случае, покойнее. Что же сопутствует счастью — покой или тревога? Для кого как. Вот для Марины нет ничего дороже семейной тишины... Он хотел было порассуждать и о Марине, но сон стал одолевать. Он выругал себя за то, что неважный семьянин, хотя ни в чем не виноват перед женой. Выходит, не каждого хватает на две жизни — для всех и для себя. С этой мыслью и забылся он в зоревом глубоком сне у потухшего костра.