10.

Из тюрьмы поступили сигналы — Никодимов пытается передать на волю записку.

— Кому? — спросил Дегтярев.

— Неизвестно.

— Предоставьте ему эту возможность.

На следующий день записка, адресованная Павлову, была обнаружена конвоем, сопровождавшим заключенных в суд, у одного из арестованных. В записке всего несколько строк:

Подписи не было. Дегтярев передал записку экспертам.

Получив заключение экспертизы, Кирилл поехал в тюрьму. Как и на прежних допросах, Никодимов решительно отрицал свою вину.

— Напрасно запираетесь. Нам все известно.

Дегтярев нажимает кнопку магнитофона. Никодимов слышит знакомый голос. Голос Павлова: «Никодимов подыскивал «клиентов» среди очередников района. Довольно долго изучал свою «клиентуру», вымогая взятки обычно у тех, кого можно заподозрить в нечестном приобретении денег. «Такие не побегут жаловаться в прокуратуру, — говорил мне Никодимов. — Они ее за версту обходить будут»…

Дегтярев выключает магнитофон:

— Вам этого достаточно?

Никодимов криво усмехается:

— Техника… Все, что угодно на ленту наговорить можно!

— Знаете, кто это говорил?

— Откуда мне знать! Может, вы сами.

Нет, вывести Дегтярева из равновесия ему не удастся. Никодимов сам начинает это понимать. Кирилл снимает со стола чистый лист бумаги. Под ним зажигалка.

— Вы сказали, что купили зажигалку у неизвестного человека в Столешниковом переулке.

— Так оно и было.

— Познакомьтесь с показаниями Сидоренко, — говорит Дегтярев. — Зачитать?

— Как вам будет угодно. — Все же несколько меняется в лице, пока Дегтярев читает.

— Что скажете?

— Меня эта брехня мало интересует.

«Наглец! — думает Кирилл. — Ну погоди»… И он снимает со стола второй лист. Никодимов видит две десятирублевые купюры.

— Эта, — говорит Кирилл, — найдена в разрушенном доме. Вы ее выронили, когда передавали Павлову деньги. Второй десяткой Павлов расплачивался в ресторане.

— Я за Павлова не ответчик! — Губы кривятся, но выдавить улыбку он уже не в состоянии. — Тем более, что вообще никакого Павлова не знаю.

Никодимов напряженно смотрит на третий лист чистой бумаги, стараясь угадать, какая там скрывается улика. Кирилл медленно приподнимает лист. Под ним толстая пачка денег.

— Вы взяли их у Исаевой и передали Павлову. По вашему совету Павлов переслал эти деньги из Тулы Марине Сокольской. Для шефа.

— Я не знаю никакого шефа и никакого Павлова! — истерически взвизгивает Никодимов.

— Вот как? Не знаете? — Дегтярев достает записку. — Вы написали Павлову из тюрьмы: «Пусть шеф позаботится, чтобы меня до суда освободили из-под стражи».

— Нет! — кричит Никодимов. — Не моя это записка, не моя!

— Ваша. Это подтвердила графическая экспертиза. Можете ознакомиться с ее заключением. А также с описью вещей и денег, которые вы сдали в камеру хранения Белорусского вокзала.

— Нет! Нет! Нет! — крик Никодимова переходит в истерику. Он сползает со стула, судорожно бьется на полу.

«Гад. Ползучий гад!» — с отвращением думает Кирилл.

Истерика продолжается.

«Сейчас не сможет давать показания, допрошу завтра, — решает Кирилл. — Теперь он сознается».

Вызывает надзирателя:

— Уведите Никодимова. Давайте сюда Павлова.

Если б Кирилл позволял себе поддаваться настроениям, он, наверно, старался бы, по мере возможности, не принимать к своему производству дела о взятках. Не потому, что это трудные дела, хотя они действительно трудные, а потому, что взяточники вызывали у него чувство физического отвращения. Как в детстве, когда он случайно наступил на лягушку и раздавил ее. Противно до дрожи… «Есть куда более страшные преступления, но подлее, трусливее, гнуснее взяточничества нет ничего», — думает Кирилл, поджидая Павлова. Впрочем, Павлов не вызывает у него такого чувства омерзения, как Никодимов. Мальчишка! Дал втянуть себя в эту гнусную компанию! Раскаивается он искренне и чистосердечно. Если б не боялся, ничего бы не утаил, Кирилл это понимает. Конвоир приводит Павлова.

— Садитесь, — говорит Дегтярев. — Я хочу вас ознакомить с показаниями Астафьева, Исаевой, Зискинда, Власова. В прошлый раз вы говорили, что они давали вам и Никодимову взятки.

— Да.

— Они подтвердили названную вами сумму. Исаева — тысячу рублей…

— Девятьсот девяносто, — робко поправляет Павлов.

— Десять рублей Никодимов выронил, передавая вам деньги. Астафьев и Зискинд дали по три тысячи, — продолжал Кирилл, — Власов пять тысяч рублей. Где эти деньги?

Молчит. Сцепил руки так, что кажется их клещами не оторвать одну от другой.

— Почему вы молчите, Павлов? Потратили на женщин?

— Нет. — Очень тихо. — Я люблю свою жену…

Господи! Если б он мог сказать правду! Может быть, никому он так не хотел сказать правду, как этому следователю с умными, серьезными глазами. И все-таки он молчит. Из-за нее. Из-за Клавы. Видит, как синие глаза следователя сереют, становятся жестче.

— Значит, из любви к жене вы перевели Марине Сокольской девятьсот рублей?

«И это известно… Как они быстро все узнают», — с тоской подумал Павлов. Все в нем застыло от горя, от отчаяния. Но он молчит.

«Говори же. Говори! — думает Кирилл. — Перестань бояться. Не трусь!»

Этот молчаливый призыв, казалось, дошел до самой глубины души Павлова. Он разжал руки, выпрямился, сказал:

— Нельзя всю жизнь прожить трусом. Если б я понял это раньше, не сидел бы теперь здесь. Не знаю чем, но чем-то вы помогли мне это понять, гражданин следователь. Не знаю… Уверен, что, вернувшись в камеру, я не раскаюсь в своей откровенности. Хотя Мещерский и может поступить с Клавой так, как в свое время грозился поступить со мной… — Павлов перевел дыхание и, будто освободившись от тяжести, которая его угнетала, продолжал спокойнее. — Да, я отправил деньги Марине Сокольской. Впрочем, это вы и без меня знаете. Но вы, возможно, не знаете, что Марина любовница Мещерского… А Мещерский страшный человек. Он уже не первый год вымогает у людей взятки за предоставление им квартир. Нередко обходится без посредников. Особенно в тех случаях, когда он с кем-либо в «дружеских» отношениях, как, например, с Сидоренко. С ним он договаривался сам, хотя за деньгами послал меня. Но об этом после… Мещерскому ничего не стоит отказать в квартире людям, которые живут в чрезвычайно тяжелых условиях, только бы положить себе в карман лишние несколько сотен. А как же? Жена, любовница, дача. Машину задумал купить. Где взять деньги? Воровать? Страшновато. А тут вроде по доброму согласию — ему дали, он взял. Мещерский ради денег самого близкого человека и купит и продаст! Как Аглаю…

— Какую Аглаю?

Это что-то новое. Об Аглае Дегтярев еще не слышал.

— Была у него такая до Марины. Бережнов увидел и влюбился. Мещерский из кожи вон лез, чтобы способствовать их сближению. Бережнов ему нужен. Все его подлости только потому и удавались, что Бережнов ему верит, ценит, уважает. А после знакомства с Аглаей Николай Николаевич и вовсе души не чает в Мещерском… Но это к делу не относится!

«Еще как относится», — думает Дегтярев.

— У нас в тресте давно уже полная бесконтрольность в распределении квартир. Обычно Мещерский сам докладывает, кому дать. Комиссия чаще всего соглашается — умеет доказать. Иногда Бережнов возражал, но редко. Бывало, и без всякого заседания комиссии начальство предлагало подписать список. Я попробовал навести порядок… И вскоре, придравшись к пустяку, Мещерский вкатил мне выговор. За короткое время я получил три выговора. Последний — со строгим предупреждением. Вдруг нежданно-негаданно мне говорят — получай квартиру. А я даже заявления не подавал! Клава моя обрадовалась… Ведь жили мы с ее замужней сестрой в одной комнате. А тут — отдельная квартира. И еще денег дали, чтобы приобрести кое-что из обстановки. Я говорю Клаве — за что? У меня сплошные выговоры. Отвечает: «Выговоры дело рук Мещерского, все в тресте считают, что он незаслуженно с тобой так обошелся. Теперь вернулся из Чехословакии Бережнов, он твою работу ценит. Решил, наверно, таким путем исправить несправедливость». И я в это поверил…