Чтобы оценить должным образом всю «серьезность» этого мифа, следует выстроить простейшую логическую Цепочку: какие, собственно, «плодовые деревья» могут вообще находиться в загробном мире? Очевидно, только деревья жизни – если вспомнить восстановленную нами праформу мифа о Персефоне. И вода загробного мира,

следуя той же логике, будет не какой-нибудь абстрактной водой вообще, а водой жизни. Бот почему гнев Персефоны страшен: воспоминание о «свете солнца» при невозможности вернуться к нему красноречивее любых самых картинных «мучений». Тантал, как это подчеркнуто в тексте, «старик» – вечный старик. Ему знаком «вкус жизни», и он только и мечтает о том, чтобы почувствовать его снова, – но ни осуществить эту мечту, ни забыть о ней он не может.

Каковы же причины постигшего Тантала наказания? Ответить на этот вопрос нам поможет сводка Р. Грейвза, «являющая умственному взору» сразу все преступления данного персонажа. Вот первое из них: «зарезал собственного сына», «пытался угостить богов его мясом». Подобные действия у современного читателя вызовут, очевидно, негативную оценку, однако, заметим, в древности они могли расцениваться и вполне положительно, – достаточно вспомнить хотя бы историю Авраама, совершившего (напомним, что в мифологии условное наклонение нередко равнозначно изъявительному) фактически то же самое, что приписывается и Танталу, однако по этой причине отнюдь не переставшего служить «образцом для всех верующих». В случае с Танталом речь также шла, несомненно, о религиозном обряде, поэтому едва ли стоит рассматривать его поступок как «личное преступление» – здесь уместно было бы говорить скорее о «недостатках всей системы».

Разумеется, «мифология богини» могла занимать критическую позицию по отношению к этим «недостаткам», однако более вероятной причиной для наказания Тантала послужило, как нам кажется, второе его преступление, заключавшееся в «сокрытии краденого» (золотого пса Реи, созданного Гефестом для того, чтобы охранять ее новорожденного сына) и «клятвопреступническом отпирательстве в содеянном». Рея – весьма древняя богиня, почитавшаяся, несомненно, еще в минойскую эпоху; если верить «Гимну к Деметре», элевсинский культ Деметры и Персефоны также имеет критское происхождение, и, следовательно, тот «мифологический факт», что Рея является матерью Деметры, не стоит рассматривать как простое совмещение различных традиций. Между преступлением Тантала и его наказанием прослеживается, таким образом, вполне определенная логическая связь.

Впрочем, существуют мифы, где эта связь имеет более наглядный характер и уже не нуждается в реконструкции. К их числу относится миф о Пирифое, друге Тесея: перейдя в своем «удальстве» все возможные пределы, друзья решились похитить в конце концов саму Персефону. Явное безрассудство подобной затеи, видимо, отчасти умерялось в их глазах наличием как собственного «опыта» (до этого друзья успели похитить Елену – персонаж, как мы показали, типологически не столь уж далекий от Персефоны), так и образца для подражания (в лице уже небезызвестного читателю Аида). В VI книге «Энеиды» Вергилий сообщает о том, чем закончилась для Пирифоя его «молодецкая выходка»: несмотря на то, что в загробном мире этот герой возлежит за роскошным столом, участь его отнюдь незавидна: всякий раз, как он протягивает руки к дразнящим воображение яствам, «появляется Эринния с факелом и по рукам ему – раз, раз!». Впрочем, здесь мы позволили себе сугубо «фольклорное» развитие темы, которое строгий вкус Вергилия, возможно, и не одобрил бы, – но, в любом случае, из его текста следует, что Эринния (точнее, старшая из Эринний, по сути, сама Персефона) не позволяет Пирифою дотронуться до того, что находится на столе.

Иными словами, перед нами вариант мифа о Тантале, правда, вариант, не исключающий «счастливой развязки»: по некоторым источникам, Пирифой (как и его друг Тесей) был вызволен из загробного мира Гераклом. В Риме в Музее Торлония можно видеть мраморную копию греческого барельефа, на котором спустившийся в царство Аида Геракл протягивает друзьям два яблока – «яблока жизни», как следует из контекста. Античное искусство убедительно во всех своих проявлениях, однако в данном случае строгое совершенство барельефа отнюдь не избавляет от сомнений, связанных с его сюжетом: то, что Геракл спасает друзей, в высшей степени благородно – но обладает ли он соответствующими полномочиями? Или идея «независимости от Персефоны» имеет решительно те же основания, что и миф о стрельбе из лука в Геру, порожденный «воинской мифологией» в ее «восходящей стадии», – когда казалось, что «яростного натиска» и «могучего волевого усилия» вполне достаточно для полного изменения мира? Однако подробнее вопрос о «полномочиях» Геракла будет рассмотрен нами в рамках другого исследования.

Пока же отметим присутствие этого персонажа в числе прочих обитателей царства Аида:

Темной ночи подобный, лук наготове держа, он искал, кого 6ы уметить.

Облику Геракла вполне соответствовали покрывающие перевязь его колчана изображения

...медведей, кабанов и львов со сверкающим взглядом, схваток, браней, убийств и врагов умерщвленья.

Гармония данной картины с «окружающим ландшафтом» не может не вызывать чувства своеобразного эстетического удовлетворения, однако полнота эффекта в значительной степени смягчается строками, следующими далее: оказывается, что мы видим, собственно, не Геракла, а только его призрак; сам же он пирует с богами и наслаждается любовью своей супруги с красноречивым именем «Молодость». То, что данное уточнение является позднейшей вставкой, не вызывало сомнений уже у античных комментаторов; инициатива вставки приписывалась Ономакриту, – впрочем, поскольку идея «единого автора «Одиссеи»» представляется нам, как мы не раз уже заявляли, решительно бесперспективной, проблема авторства и в данном случае интересует нас достаточно мало. Независимо от того, принадлежит ли уточнение касательно «призрака» Ономакриту или нет, оно заслуживает внимания, поскольку указывает на определенные попытки привести «воинскую мифологию» в некое соответствие с «более традиционными» нормами.

Выше мы уже упоминали об Орионе, другом обитателе Царства Аида, наружностью и образом действий довольно близко напоминающем Геракла (различия в характере вооружения в данном случае, разумеется, не принципиальны). Однако аналогию между этими двумя героями можно провести и в иной плоскости: Орион, как уже говорилось, был взят в супруги богиней зари; имя супруги Геракла означает «молодость», – совершенно очевидное смысловое сходство двух этих понятий свидетельствует о том, что представления о посмертной судьбе героев вовсе не обязательно должны были следовать импульсу, первоначально заданному «воинской мифологией». В мюнхенском музее хранится чаша работы Дуриса, на которой изображена Афина, угощающая Геракла «напитком жизни» (таково, по крайней мере, наше предположение, представляющееся, впрочем, естественным и логически, пожалуй, даже единственно допустимым); Афина стоит рядом с посвященной ей оливой, на голове богини – венок из веток того же дерева; судьба Тантала, видевшего оливу в числе недоступных для него «деревьев жизни», Гераклу, таким образом, уже не угрожает. Определенный компромисс между двумя традициями был достигнут и – до самого конца античной цивилизации – никогда уже более не нарушался.

Отметим, что изображенная на упомянутой чаше Афина держит в левой руке сову, которая в сочетании с кувшином, находящимся в правой руке богини, являет наглядный пример уже упоминавшегося «бинарного символизма». В качестве спутницы богини смерти сова, будучи ночной хищной птицей, представляется, пожалуй, еще даже более уместной, чем ястреб, – кроме того, сова определенно указывает на критское происхождение Афины, поскольку именно эта птица восседает на головном уборе критской «богини со змеями» (связь Афины со змеями также, несомненно, имеет критские истоки). Следовательно, образ Афины, с одной стороны, и образы Деметры и Персефоны – с другой, уместно сопоставлять не только в плане «функционального сходства», но и в плане генетического родства.