— А что нам еще остается? — спрашивали некоторые. — Здесь нас держат взаперти, а когда пошлют домой, то будут следить, чтобы мы не нарушали законов и сами следили за чехами.

— Если даже вы ничего не сделаете, а только подумаете о себе и своем будущем, время уже не будет потрачено зря. Призадумайтесь над своей судьбой. Как она сложится после войны? К этому времени вы уже будете дома. Сможете вы разобраться, кто выиграл войну и кто ее проиграл? Кто виноват, кто неповинен и кто был обманут. Вы должны знать, где ваше место.

В казармах Гонзик стал своим человеком, в каждой комнате у него были приятели, для всех находилось дружеское слово: одним расскажет свежие новости, другим новый анекдот.

— Приехали к Гитлеру дуче и Гаха[58]. А фюрер решил похвастать перед ними преданностью и повиновением своих офицеров. Дело было в гитлеровской резиденции в Альпах. Вышли во двор три офицера. Гитлер приказал первому: «Из любви ко мне прыгни в пропасть». Офицер взял под козырек и прыгнул вниз. Тогда фюрер говорит другому: «Из любви к нашему великому союзнику, дуче, прыгай в пропасть». Тот, ни минуты не колеблясь, тоже разбил себе голову о скалы. «А ты, — сказал Гитлер третьему, — прыгай в знак преданности президенту Гахе». Офицер уже побежал к обрыву, но взволнованный Гаха остановил его. «Я уже достаточно убедился в твоей преданности фюреру, — сказал сей престарелый муж, — я дарю тебе жизнь, сын мой». Но офицер усмехнулся и со словами: «На черта мне такая жизнь!» — кинулся в пропасть…

У себя в комнате Гонзик вел бесконечные споры с Миреком и Пепиком. Мирек упорствовал в своем мнении, что единственная причина всех бед — характер немцев.

— Без немцев на земле был бы рай, — твердил он. — Почему возникли обе мировые войны? Почему европейские государства не могут договориться между собой? Всему виной Германия, и только Германия. В этом меня не разубедит сам господь бог!

— Прибыли — вот что самое решающее в этом грязном деле! — возражал Гонзик. — Стремление к новому разделу рынков, борьба за сырье, за территории. Мир уже разделен, державам негде заново водружать свой флаг, нет безвестных берегов, к которым может пристать корабль первооткрывателей. Они дерутся между собой. Их слишком много; вот почему им приходится драться, лезть по чужим спинам, стараясь осилить друг друга.

— Кого ты имеешь в виду? — спросил Пепик. — Не мог бы ты выражаться яснее?

Ребята лежали на своих койках после вечернего отбоя. Свет уже погасили. Именно в такие минуты, до того, как завоют сирены, обычно и возникали самые жаркие споры. В сплетении проблем, которые поставила перед ними эпоха, ребята старались найти истину, крепко ухватить ее и не выпускать из рук.

— Не важно, о ком именно речь, — отозвался в темноте Олин. — Факт тот, что мы, маленький народ, никогда не сможем сохранить независимость и суверенитет. Да, по-моему, этого и не нужно. Главное, чтобы всем чехам жилось хорошо, чтобы у нас было вдоволь еды и все хорошо одевались, чтобы мы могли читать чешские газеты и говорить на чешском языке. А кого и когда нам придется слушаться, кто будет нами командовать, это не так уж важно.

— Как тебе не стыдно! — накинулся на него Пепик. — За миску похлебки, за набитое брюхо ты готов на все! Тебе безразлично, чья рука подаст тебе кусок жратвы, а на другой день попотчует кнутом!

— Чей хлеб ешь, того песню пой, — отрезал Олин.

— Есть и еще поговорка, — пророчески сказал Кованда. — «Отуреченный хуже турка». Слушаю я тебя и вижу, что ты прямо по поговоркам живешь. Так вот, мне еще одна пришла в голову: «Что посеешь, то и пожнешь».

— Или, например: «Кого бог захочет наказать, — лишит разума», — торжествующе провозгласил Олин. — Всегда надо искать путь повыгоднее. Какой прок от того, что вы стараетесь обозлить немцев? Не лучше ли ладить с ними?

— А ты прежде скажи, какую выгоду сам получаешь за то, что нанялся к ним в холопы, — отозвался Мирек. — Если это хорошая жратва, так, может, мы тоже исправимся. Они хоть бросают тебе объедки с барского стола?

Настала долгая пауза. Потом на койке Олина послышались сдавленные рыдания.

— Олин, — спросил Пепик, — да ты, никак, ревешь!

Олин не отвечал. Было слышно, как он слез с койки, натолкнувшись в потемках на стул; вот звякнули подковки его сапог: он одевался.

— Куда ты? — озабоченно спросил Пепик. — А, Олин?!

Олин, всхлипывая, на ощупь добрался до двери и, остановившись, сказал:

— Я думал, что мы все, чехи, можем говорить друг другу правду в глаза. Я хоть и фербиндунгсман, но никогда не забывал, что я чех, и вместе с вами хочу вернуться на родину. Я мог бы вам навредить, но никогда так не поступал. Я заступился за Гонзу, когда его хотели предать суду, а я ведь знаю, что он носил еду пленным сербам; обо всех вас. Я знаю столько, что мог бы всю роту посадить за решетку. Но разве я донес на кого? Почему же вы против меня? Что плохого я вам сделал? — Голос у него сорвался. — Отчего вы меня изводите? Почему не верите мне? Почему?..

Было слышно, как он шарит, ища дверную ручку. Найдя ее, он вышел в коридор и тихо закрыл за собой дверь.

Ребята лежали молча, смущенные и хмурые. Не по душе им была такая сцена. Слезы! Они отвыкли от слез, плач стал ненавистен в коллективе, потому что заставлял парней расчувствоваться, а этому они изо всех сил противились, прикрываясь грубостью, отделываясь насмешкой, бранью. Но на этот раз ребята немного растерялись, чувствуя, что сами виноваты в несколько неожиданном исходе инцидента. Они не решались вслух признаться себе в этом и лежали молча. Первым молчание нарушил Ирка, а к нему присоединились другие; никто не побоялся признаться в том, что они не правы и зря обидели Олина.

— Это было свинство с твоей стороны, Мирек, — сказал Ирка. — И вообще, по-моему, все мы как-то глупо не доверяем ему.

— Дразним его, он среди нас как чужой, — вставил Фрицек. — Пора прекратить это!

— Какой бы он ни был, черт возьми, не годится так клевать человека. Он даже расплакался, как маленький.

Мирек сердито слушал эти укоризненные голоса, потом не вытерпел:

— Ишь спохватились, пожалели! Сердце у вас вдруг размякло, и теперь Мирек виноват во всем! Может, мне бежать к нему, просить прощения? Может, пойти на поклон к его милости?

Ирка возразил, что настоящий мужчина никогда не постыдится признать ошибку, а Густа добавил, что если человек виноват, то можно и прощения попросить. Потом заговорил Кованда.

— А по моему скромному мнению, ничего страшного не случилось. Никак я в толк не возьму, с чего это Олин стал такой чувствительный. Ребята иной раз и хуже поругаются, а никто не хнычет. Если он переменится и человеком станет, мы будем относиться к нему не хуже, чем ко всем, а пока что он — порядочный сукин сын. Все мы так считали, уж вы не отпирайтесь. А стоило ему распустить нюни, вы и раскисли. Он мог просто выругать нас, а нюни распускать тут нечего.

Ребята молчали. В этот момент Гонзик соскочил с койки, включил свет и быстро распахнул дверь. Он выглянул в коридор, и все услышали торопливый стук сапог по каменному полу: кто-то стремительно побежал прочь.

Гонзик медленно повернулся к товарищам.

— Подслушивал! — сказал он. — Ничем мы его не обидели! — и потушил свет.

Кованда саркастически хмыкнул.

— И чего вы все не побежали за ним прощения просить? На коленках бы перед ним постояли — извините, мол, мы вас так обидели! А ему только этого и надо! Комедиант чертов!

Гонзик молча улегся на койку. Завыла сирена.

10

Ночи перед рождеством стояли холодные и сырые. Днем в воздухе висел тяжелый, влажный туман, люди и предметы то появлялись, то снова исчезали в нем, словно растаяв в необъятном белом облаке. Одноглазые трамваи, как слепцы, шарили перед собой тросточкой луча, автомобили ехали медленно и лениво, а люди поднимали воротники пальто.

В сочельник выпал первый снег. Небо было пепельно-синим, как лицо умирающего. В боли и муках рождались белые пушинки, подобные голубицам мира. Они медленно-медленно опускались, и земля становилась похожей на горностаевый мех. Люди, ожидавшие трамвая, втискивались в ниши и подъезды домов, удивленно поглядывали на небо и тыльной стороной руки стирали с лица липкие снежинки.