И заключил вслух:

— Четырнадцать суток карцера с завтрашнего дня.

Когда Олин вышел, Нитрибит не стерпел:

— Не выношу людей, которые сами не знают, на чьей они стороне. Для таких шкурников важнее всего — собственные выгоды, и успех.

— Дорогой мой, — улыбнулся капитан, — именно этим людям мы обязаны тем, что можем уверенно действовать в незнакомой обстановке. То же самое происходит и на международной арене. Без судетских немцев мы бы не стали хозяевами в протекторате, без саарцев и лотарингцев никогда не заполучили бы французских провинций. Это нам подтвердят Куммер и Липинский, не так ли? — И он сладко улыбнулся обоим.

Унтер-офицер Куммер сделал обиженное лицо.

— Как можно сравнивать судетских немцев с изменниками! Разве не нам немецкий народ обязан тем, что ему без боя досталась столь важная стратегическая позиция в Центральной Европе, как Чехословакия. Мы стремились соединиться со своими соплеменниками, разве это плохо?

Капитан поднял руки.

— Вы меня не поняли, Куммер. Без вас мы, конечно, не получили бы так легко этот форпост. Вы сумели разложить целое государство и подготовить все необходимое для нашей победы. Такова же задача Коварика. Рота ему доверяет, потому что он чех; эти люди, видимо, и не догадываются, как он полезен для нас.

— Um Gottes willen! — воскликнул Куммер. — Но ведь я немец, все мы, судетцы, — немцы, а Коварик — паршивый чех! Разве это одно и то же?

— Вот именно, не одно, — без улыбки ответил Кизер и заметил, что Нитрибит сдержанно усмехается. — Хватит об этом, — сердито сказал он и надел фуражку. — Нет смысла спорить об очевидных вещах.

Обитатели двенадцатой комнаты собрались во дворе, около турника и брусьев. Ребята поочередно пробовали на них свою ловкость. Под одобрительный рев окружающих Кованда сделал на брусьях стойку и, запыхавшись, спрыгнул на песок.

— А вы, щенки, думали, что старый Кованда уже ни на что не годен? В молодые годы я проделывал на турнике такие штучки, аж дух захватывало. Да и нынче не сплоховал бы, кабы подкормился немного. Уж очень тут жратва плохая.

Пепик тоже попытался было подтянуться на брусьях, но слабые руки не выдержали тяжести тела, он повалился на бок и смущенно улыбнулся.

— Вот видишь, неженка, — наставлял его Мирен. — Мышцы у тебя никудышные. Спортом ты никогда не занимался, а тут уж не нагуляешь мускулы. Надо было закаляться раньше!

Подошел Олин. Вид у него был довольный, гордый, торжествующий.

— С чего это он так напыжился? — спросил Кованда у Гонзика. — Важничает, будто ему сам Адольфик родной дядя.

— Гонза! — громко позвал Олин. — На минутку!

Гонзик, сидя на земле, оглянулся через плечо.

— Что тебе? — спокойно отозвался он.

— Поговорить надо с глазу на глаз.

Олину очень хотелось, чтобы Гонзик встал и подошел к нему, но тот не тронулся с места.

— Говори, говори, — равнодушно сказал Гонзик. — У нас с тобой не может быть тайн от товарищей.

Ребята вокруг умолкли и выжидательно уставились на Олина.

— Я был у капитана, — во всеуслышание объявил тот, внимательно разглядывая свои ногти. — Он советовался со своими, как наказать тебя за то, что ты расквасил нос Гилю.

— Ну и что же?

— Капитан решил предать тебя военному суду.

Товарищи многозначительно переглянулись и, прищурясь, уставились на Олина.

— Ну и что же? — снова спросил Гонзик без видимого интереса, и все заметили, что именно это спокойное безразличие уязвляет Олина.

— Спросили мое мнение, — раздраженно продолжал он, пожалев, что начал разговор и привлек к себе общее внимание; куда лучше было бы поговорить с Гонзиком наедине, а потом самому растрезвонить новость по комнатам.

— Ну и что?

— Я отговорил. Посоветовал капитану посадить тебя под арест.

— А почему?

Олин рассвирепел.

— Как почему?

Гонзик смотрел на него в упор и улыбался.

— Почему ты его отговорил?

Олин молчал, сразу не сообразив, что ответить. Ребята, стоявшие и сидевшие вокруг них, не сводили с него глаз, и он, как всегда, чувствовал себя чужим и одиноким.

— Уж не лучше ли было согласиться отдать тебя под суд? А ты знаешь, чем это пахнет?

Гонзик задумчиво поглаживал опухшую от удара Гиля щеку.

— Ну так я тебя благодарю, — медленно сказал он, пристально глядя на Олина. — Очень благодарю.

В его тоне не чувствовалось ни тени насмешки. И это казалось чехам непостижимым. Бахвальство Олина вызывало у них желание высмеять и уязвить фербиндунгсмана.

— Надеюсь, — строго продолжал Олин, — вы не будете больше упрекать меня, что я мало забочусь о вас. Я делаю все, что в моих силах.

Он повернулся и пошел прочь.

Ребята хмуро смотрели ему вслед, не зная, что сказать. Только Кованда не растерялся.

— Ведь он спас твою молодую жизнь, — громко сказал он Гонзику. — Ай да Олин! Знай я наверняка, что все было так, как он говорит, я бы тоже сказал ему спасибо.

— Надулся как индюк! — громко подхватил Мирек. — Видно, ждал, что ты ему в ножки поклонишься.

Олин шел медленно и слышал каждое слово. Ребятам только это и нужно было.

9

Странные перемены замечали в себе молодые чехи. В первые дни их жизни в Эссене, во время первых налетов, они почти не испытывали страха смерти. Наоборот, бомбардировки вызывали у них известное удовлетворение и злорадство по адресу тех немцев, кто, теряя имущество и живя под угрозой смерти, все же оставался приверженцем своих кровожадных кумиров и, получая удары, проклинал не себя и своих вероломных главарей, а атакующего противника и весь мир, кто поднимал к небу сжатые кулаки и твердил о страшном отмщении, о новых убийствах и кровопролитиях. Однако спустя некоторое время даже небольшие налеты, упорно повторявшиеся по нескольку раз за ночь, жуткий вой сирен, тщетное неистовство зениток, зарево пожаров — рождали страх в душе молодых чехов. У них начинали сдавать нервы. Парни постоянно были настороже, подсознательно ожидая рокового удара. Неуверенность в будущем, как червь, точила их, лишая покоя.

Почти ежедневно они встречались лицом к лицу с ужасной, нечеловеческой смертью под развалинами, со смертью, которую приносил пожар, стальной осколок, шальная пуля и бомба замедленного действия. От всего этого люди тупели, становились апатичными и вместе с тем истерически пугливыми; они судорожно цеплялись за жизнь.

Во время неистовых налетов люди всеми фибрами своей души ждали отбоя, но, дождавшись, не испытывали ни облегчения, ни радости. Они устало сваливались на койки и мгновенно засыпали, как будто ничего не произошло. Но страх все глубже разъедал их души. Надо было всеми силами сопротивляться ему, всеми способами принуждать тело и нервы к повиновению, заставлять себя не думать…

Дни и ночи, проведенные под кровавым небом, меняли характер людей, придавали ему новые черты. Ведь Гонзик и его товарищи были еще молоды, а смерть низвергалась на них каждую ночь. Они были молоды, но по воле судеб очутились там, откуда для многих уже не было возврата. Душа и тело возмущались этой несправедливостью, восставали против неумолимой действительности, неразборчиво хватаясь за все, что хоть на минуту приносит успокоение, ощущение полноты жизни, наслаждение.

Они были молоды, многие из них еще не познали жизни и ее утех, не любили, не восхищались женской красотой, им казалось, что на родине, которую они, быть может, не увидят никогда, не было ни тягот, ни разочарований, ни горя. Как они все тянулись к этой прежней жизни, с каким отчаянным упрямством пытались хоть ненадолго подменить ее жалкими суррогатами!

Но любовь не купишь в публичном доме за грязную кредитку в пять марок, отчаяние не утопишь в скверном шнапсе из древесного спирта, который им выдавали раз в месяц, а страх не убьешь притворным равнодушием. После недолгих пьянящих минут внезапно наступало отрезвление, а ночью, наполненной ужасами налетов, не было спокойного, бодрящего сна…