— До свиданья, Кетэ!
— Auf Wiedersehen, Hänschen!
По тихим, словно вымершим улицам Гонзик шел в казарму. Над разбитыми крышами и фантастическими очертаниями развалин раскинулась ясная звездная ночь. Было одиннадцать часов. Гонзик не спешил: к полуночи он без труда мог добраться до школы. С шапкой в руке, расстегнув пальто и воротник рубашки, он шагал то по краю тротуара, то по мостовой. Прохожие попадались редко и не видели его лица. А Гонзик улыбался — улыбался счастливой и ласковой улыбкой.
Он шел по тихим безлюдным улицам — маленькая фигурка в гигантском лабиринте развалин, и на тихом ясном небе над ним медленно поворачивалась вселенная.
И вдруг на окраинах города разом вспыхнули потоки белого света и, сомкнувшись в синей пучине над крышами, ощетинились, как штыки, и небо легло на них обнаженной грудью.
Гонзик остановился на мгновенье и, не осмыслив еще грозного значения этого зрелища, с удовольствием созерцал море света. Стало светло как днем. Завыли сирены, но Гонзик без страха слушал их вой. Он давно свыкся с их голосами. В привычных звуках ему слышались жалобы и плач женщин, писк заспанных детей, испуганный голос фаготов, гул валторн, отчаянье, страх…
Сирены выли неумолимо и безразлично, словно радуясь тому, что пробуждают спящих, тревожат спокойных, заставляют плакать тех, у кого только что играла улыбка на губах. Этот пронзительный вой разлучал влюбленных, сознание смертельной опасности прерывало последние объятия.
Издалека слабо доносился грохот канонады. Он быстро усиливался, и вот уже пронесся над Эссеном — раскаленные стволы всех зениток города вслепую извергали в небо тонны шрапнели. Над самым центром города, на очень большой высоте, куда почти не достигали лучи прожекторов, появились серебристые стрекозы и сбросили свой смертоносный груз. Земля дрожала от сокрушительных взрывов. Небо над центром города окрасилось в кроваво-красный цвет. Потом все стихло. По безлюдным улицам сожженного квартала в центр города промчались машины с пожарными и аварийными командами.
Налет, продолжавшийся минут двадцать, Гонзик переждал, укрывшись в подъезде полуразрушенного дома. Как только объявили отбой, он со всех ног кинулся вслед за машинами.
Запыхавшись, он выбежал на совершенно незнакомую большую площадь. Дома соседних улиц пылали как факелы, пожар гудел, ярко озаряя все вокруг. В центре обширной квадратной площади находилось громадное подземное бомбоубежище — целый лабиринт железобетонных коридоров, куда вели сорок ступенек. Тяжелая бомба взорвалась перед самым входом в убежище. Она вырыла на мостовой огромную воронку, разметала дома, порвала водопроводную сеть, разворотила бетонную стену убежища. Мощный поток воды хлынул в подземелье за прочной бронированной дверью.
Когда Гонзик прибежал на площадь, пожарные уже откачивали остатки воды из верхнего этажа убежища. Вода бурлила на мостовой вдоль тротуаров и, образуя воронки, стекала в решетки водосливного канала. Десятки бойцов аварийной команды, одетые в резиновые костюмы, спускались в подземелье и, шагая по колено в воде, выносили утопленников. Бесконечна была эта процессия. Не видно было конца жертвам, нашедшим смерть под землей.
Мертвых складывали рядом — мужчин, женщин, детей. Ряд трупов рос, он уже протянулся вдоль всей площади, и люди в резиновых костюмах начали укладывать второй ряд. Пламя пожаров зловеще освещало это жуткое зрелище, дрожащие тени неистово плясали на мостовой. Мужчины со стиснутыми кулаками, порванная одежда, вытаращенные в ужасе глаза, искаженные отчаянием рты. Круглые головки детей, гладкие мокрые волосы, с которых капала вода, — все это повторялось снова и снова, а бойцы аварийных команд без устали поднимались по мокрым ступенькам, шлепая резиновыми сапогами, и выносили все новые трупы. Уже третий ряд мертвецов протянулся на площади, а пожары не переставали бушевать, жадной пастью пожирая ребристые торсы домов, и десятки пожарных машин беспрестанно выкачивали воду из нижних этажей бомбоубежища и лили ее на пылающее, гудящее пламя. С соседних улиц на площадь непрерывно сбегались люди и останавливались, застывали перед рядами трупов, образуя неподвижную, безмолвную живую стену.
Потом примчались полицейские автомашины. Люди в горбатых касках и в форме протекторатной полиции разогнали толпу.
Гонзик направился в Дельвиг. Он шел пошатываясь, словно пьяный.
— Кетэ, Кетэ! — звучало в его потрясенной душе. Есть ли сердце и совесть, любовь к ближнему и уважение к жизни у тех, кто начал эту смертоубийственную войну, кто полон ненависти к красоте и совершенству, ко всему, что можно назвать прекрасным в нашем живом мире? Где же бог, к которому сейчас многие обращают свои мольбы, как к единственному спасителю? Сможем ли мы — свидетели страданий, стоявшие в тысячеголовой толпе и своими глазами увидевшие ни в чем не повинных, погибших детей, — забыть о пережитом? Возможно ли уничтожить пропасть между людьми, пропасть, которую все больше углубляют слепота и фанатизм, взаимные ошибки, взаимная жестокость?
В этот момент Гонзику казалось, что все в мире тщетно и бесцельно, что жизнь человека, сложная, богатая, бесценная человеческая жизнь, ничего не стоит, что благородство, чистота души, любовь утратили всякую ценность.
Но ему тотчас стало стыдно этих мыслей, и он упрекнул себя за то, что трусливо поддался отчаянию и упадку духа.
— Кетэ! — растроганно твердил он. — Как же я мог забыть о тебе сейчас? Как мог я сомневаться в силе любви, когда на моих губах вкус твоих поцелуев? Как мог я позабыть о силе нежности, красоты и ласки, если я полон тобой, как улей медовыми сотами. Разве имело бы смысл жить, если бы жизнь заранее была обречена на тщету и погибель? К чему тогда были бы музыка, любовь, искусство? Как я мог забыть обо всем этом и о тебе? О, прости меня, Кетэ!
В казарме дежурил Гиль. Стуча сапогами, он прохаживался по тротуару перед школой и курил. Когда Гонзик подошел к двери, ефрейтор направил луч фонарика ему в лицо. Гонзик зажмурился и прикрыл глаза рукой.
— Стать смирно! — рявкнул ефрейтор, все еще светя ему в лицо. — Увольнительная есть? Предъявите!
Гонзик стоял перед ним, опустив руки по швам и крепко зажмурив глаза. Все пережитое за этот вечер непосильным бременем легло на его плечи. Он едва держался на ногах, а ослепительный луч причинял глазам нестерпимую боль.
— Увольнительная у меня есть, — устало ответил он. — До полуночи. Я хотел вернуться во время, но…
— Стоять прямо! — злобно крикнул Гиль, и его голос далеко разнесся по тихой улице. — Вы шатаетесь, видно пьяны!
Гонзик призвал все свои силы, чтобы сдержаться. Ему вдруг мучительно захотелось остаться наедине со своими безрадостными мыслями, там, в комнате, среди спящих товарищей. В глаза бил яркий луч фонарика, и Гонзик чувствовал себя таким слабым, что в самом деле пошатывался.
— Прошу завтра утром отвести меня к командиру роты, — прошептал он. — А сейчас пустите меня в комнату, я страшно устал.
— Я сам знаю, что мне делать и как поступать. Не валялись бы с девками, не устали бы!
Гонзик взмахнул левой рукой и выбил фонарик из рук Гиля. А правой, тонкой, почти девической рукой, которая умела так нежно касаться клавиш, он изо всей силы ударил в ухмыляющуюся бульдожью физиономию ефрейтора. Кулак Гиля обрушился на его подбородок, и Гонзик, теряя сознание, опустился на тротуар.
8
— Это уже второй случай, когда тотально мобилизованный поднимает руку на немецкого воина, — провозгласил капитан Кизер, восседая на своем высоком стуле. — Надо принять все меры к тому, чтобы больше этого не повторялось. Я решаю вопрос о примерном наказании и хочу знать ваше мнение.
Немцы сидели за длинным столом, положив фуражки на стол и сложив руки на коленях. По кивку капитана многие закурили, а Гиль, сидевший слева от Кизера, потрогал пальцем большой кусок пластыря, которым санитар Бекерле залепил ему ссадину на носу.