— Это Ганс, — сказал доктор, показав на Гонзика. — А он тоже Ганс, — доктор сделал жест в сторону человека в кепке. — Ганс Крапке, пиротехник фирмы Босвау и Кнауер. Знакомьтесь.

Гонзик протянул Крапке руку, тот крепко пожал ее и бросил свою кепку на кресло.

— Доктор рассказывал, мне о вас, — сказал он и сел. — Как ваше здоровье?

Гонзик улыбнулся.

— Доктор говорит, что хорошо. Можно ему верить?

— Безусловно, — усмехнулся Крапке.

— Мы как раз говорили о Сталинграде, — сказал доктор Гансу Крапке, предлагая ему сигарету. — Гонзик считает, что неправильно было бы ждать сложа руки, пока русские разгромят нацистов. Он считает, что надо что-то предпринять. Так ты сказал, Ганс?

Гонзик вопросительно взглянул на Крапке, потом на доктора. Крапке усмехнулся, блеснув здоровыми, ослепительно-белыми зубами.

— Вы действительно так сказали?

Гонзик нахмурился.

— Сказал, — упрямо подтвердил он. — Можете донести на меня.

Доктор тоже весело улыбнулся, а Гонзик насупился еще больше.

— Не знаю, что здесь смешного? — сердито заметил он. — И не знаю, зачем ты твердишь об этом?

Лицо доктора стало серьезным.

— Извини, — сказал он. — Я совсем не собираюсь смеяться над тобой. А Крапке тебя не выдаст. Он наш человек, потому я и заговорил при нем напрямик. Ты сказал, что хотел бы помочь. Так поговори с ним об этом.

Человек в кресле снова весело осклабился.

— Помощники нам нужны. Нужен каждый, кто ненавидит нацизм и Гитлера. Что бы вы могли сделать для нас?

Гонзик смутился и покраснел.

— Что угодно… — неуверенно сказал он. — Вернее… я не знаю, что вам нужно… Оружия у нас нет, одни голые руки. Ими мы и можем помочь.

— Оружие очень нужно и нам, — сказал Крапке. — Немного у нас есть, но для всех его не хватит. Могли бы вы раздобыть оружие?

Гонзик с минуту стоял молча.

— Вы меня просто ошарашили. Впрочем, вы правы, долгие околичности ни к чему. Но с оружием дело не так-то просто. Где его взять?

Крапке внимательно поглядел на него.

— При вашей роте — пятнадцать солдат.

Гонзик медленно покачал головой, потом озабоченно наморщил лоб. Через минуту он поднял взгляд на Крапке.

— Я думаю, что это удастся.

Крапке подал ему руку.

— Благодарить тебя не буду.

Гонзик вспомнил, что в палате его ждут товарищи и поспешил к себе. Ребята уже собирались уходить.

— Испортился ты, — проворчал Мирек. — Товарищи пришли к тебе в гости, а ты якшаешься с каким-то нацистом.

Гонзик покосился на спящего Гастона.

— Ребята, — сказал он. — Битва за Сталинград кончена. Немцев разгромили.

Карел тихо свистнул и взволнованно помял пальцами заросший подбородок.

— Черт подери, вот это здорово! Немцы сообщили?

— Нет, не они. Они еще помолчат несколько дней. Москва.

Пепик вытянул губы и поднял брови.

— Это, конечно, очень отрадно, но для нас освобождение придет с запада. Не думаешь же ты, что Сталинград определит исход войны? Что русские начнут наступление и пробьются в Германию? В такую-то даль!

— Именно так я и думаю, — твердо сказал Гонзик.

— И да спасет тебя вера твоя, — отозвался Пепик, нахлобучивая кепку.

Мирек на минуту онемел от удивления.

— О господи! — взволнованно произнес он. — Впервые за всю войну немцы биты!

— Во второй раз, — поправил его Гонзик. — Впервые это было под Москвой.

— И как только Адольф скажет об этом народу? — рассуждал Мирек, выходя вслед за Пепиком. — Ведь он обещал, что Сталинград будет взят.

— Вот он и взят! — улыбнулся Гонзик и, слегка сжав Карелу руку, задержал его в дверях. — Пошли мне сюда Кованду или зайди завтра сам, — прошептал он. — Сегодня я не могу… — Он кивнул на Мирека и Пепика.

Карел подмигнул: понимаю, мол, и Гонзик проводил товарищей до выхода.

— Мы еще придем к тебе, — пообещал Мирек. — Но лучше скорей возвращайся ты сам. Не хватает тебя в нашей комнате.

Вечером Гонзик опять сидел у доктора. Тот читал, а Гонзик играл на пианино и слушал радио. Говорили они очень мало.

— Если я тебя спрошу, что вы замышляете, ты мне скажешь? — спросил Гонзик.

Доктор снисходительно улыбнулся.

— Нет, не скажу.

— А почему?

— Каждый из нас знает совсем маленький участок подполья и лишь нескольких ближайших товарищей. Это не потому, что мы не верим друг другу, а в интересах безопасности нашего дела.

Гонзик вошел в палату тихо, чтобы не разбудить Гастона. Раздеваясь в темноте у своей постели, он услышал слабый приглушенный хрип. Гонзик бросился к выключателю и зажег свет. Гастон лежал на полу, с петлей на шее, сделанной из кожаного пояса, другой конец которого был привязан к изголовью кровати. Глаза у него вылезли из орбит.

Гонзик быстро приподнял товарища, посадил на постели, освободил из петли, отшвырнул пояс на пол и сел рядом, потный от волнения и усталости. Через минуту Гастон вздохнул, сознание вернулось к нему.

Стиснув зубы, они смотрели друг на друга, как заклятые враги, оба громко дышали и не находили слов, чтобы выразить свои мысли. У Гонзика кружилась голова, кровь сильно пульсировала в заживающей ране. Он оперся о спинку кровати и сжал руками перевязанную голову.

— Почему ты не дал мне умереть! — после бесконечной паузы сказал Гастон и раскашлялся. — Сейчас я бы уже развязался со всем.

Гонзик долго не отвечал и, сжав кулаки, не сводил с Гастона возмущенного взгляда. Потом он заговорил, и голос его звучал так глухо и отчужденно, что Гастон не узнал его.

— Жалею, что этого не сделал. Очень жалею, что не дал умереть трусу… Впрочем, еще не поздно, — добавил он после паузы. — Можешь попытаться снова, я обещаю тебе, что и пальцем не пошевелю, чтобы спасти тебя. — Он соскочил с постели, поднял пояс и швырнул его Гастону. — А если этот порвется, я дам тебе свой.

Босиком он дошел до выключателя, повернул его и бросился на постель. Они долго лежали, не шевелясь, затаив дыхание, каждый старался услышать движения другого. Засыпая, Гонзик слышал, как Гастон тихо плачет в подушку и шепчет: «Сюзанна, Сюзанна…»

6

На другой день, незадолго до ужина, пришел Кованда. Шапочка у него была надвинута на уши, воротник он поднял, шею укутал шерстяным шарфом, а руки прятал в большие брезентовые рукавицы.

— Сдается мне, что это не я, а какой-то капустный кочан, — сказал он, медленно снимая многочисленные одежды. — Помню, у нас в деревне выступал однажды заезжий фокусник. Вылез он на сцену почти голый, в одних трусиках, зашел за бумажную ширму — сперва он нам ее показал с обеих сторон, — а когда вышел оттуда, на нем сверху была каракулевая шуба, а под ней — овчинная, под овчинной — черная пара в полоску и другая без полоски, жакет, костюм из молескина, да еще спецовка и шаровары. Как стал раздеваться, целую груду платья навалил на стол и стулья. А тут как раз был судебный исполнитель Цвайлих. Он и говорит: «Эту одежду я у вас конфискую, господин Працух, потому что за вами недоимка по налогам столько-то и столько-то». И бегом на сцену. Не успел он добежать, фокусник уже оделся, и — шасть за ширму. А когда Цвайлих вскочил на подмостки, фокусник опять расхаживал голый, платья и след простыл, как ни искал Цвайлих, всю ширму истыкал зонтиком, ничего не нашел. А фокусник говорит: «Прилепите мне гербовую марку вот сюда, на трусики, господин исполнитель…»

Кованда сел на стул у постели и весело расхохотался.

— Карел говорил, что я тебе нужен, Гонза.

— О Сталинграде знаешь?

— А то как же, — просиял Кованда. — Видел бы ты, как обрадовались ребята! Прямо очумели. На работе сегодня никто палец о палец не ударил, а вчера ночью какой-то ловкач написал мелом на казарме — «Сталинград». Над окнами во втором этаже. Немцы взбеленились, а лезть никому неохота. Наконец полез одноглазый Бекерле, они ему держали лестницу, а он возился там полчаса, пока стер. А еще кто-то вырезал «Сталинград» на дверях конторы, прямо по свежей масляной краске, хулиган! Последняя буква у него не вышла, нож сломался. Столяры нынче эту дверь чинили, грунтовали и красили, но не вздумается ли кому снова разукрасить ее — бог весть.