— Вы еще не сказали мне, какой национальности вы сами, — тихо произнес Гонзик из глубины своего кресла. — Вы член партии, но вы не немец.

Доктор охватил колени руками.

— Я француз, — медленно сказал он, — и горжусь этим…. хотя иногда мне приходилось стыдиться за Францию. Понимаешь? Мюнхен, Даладье, сговор… — Он махнул рукой. — Но мне довелось, хотя бы частично, продолжать то, чего не довершила наша армия. Борьбу против фашизма с оружием в руках… Будем на ты, хочешь? — помолчав, сказал он и протянул Гонзику руку.

Тот рассеянно мял пальцы.

— Почему ты мне так доверяешь? — спросил он. — Ведь ты почти не знаешь меня…

На лице доктора вновь появилась легкая задумчивая улыбка.

— Зачем обманывать себя, — сказал он. — Не обязательно нужно долгое знакомство, чтобы узнать человека. Бывает и так, что люди знакомы десятки лет, но не могут с уверенностью сказать, что по-настоящему знают друг друга. — Он встал и подошел к радиоприемнику. — Я думаю, что не ошибся в тебе. Да ты сам сказал мне то же самое. Помнишь, когда пришел в сознание.

Радио тихо затрещало, потом раздался голос немецкого диктора:

— «Героический защитник Сталинграда, генерал Паулюс, произведен в маршалы».

Гонзик встал с кресла и прислушался.

— …«На сталинградском фронте наши войска, уже несколько недель ведущие оборонительные бои с наступающим со всех сторон противником, вчера отбили все вражеские атаки. Командование и войска вновь показали героические образцы боевого немецкого духа. Южная группа, геройски сражающаяся под личным командованием фельдмаршала Паулюса, сжата на узком участке и, укрепившись в здании НКВД, оказывает противнику сопротивление. В северной части города наши обороняющиеся части, под командованием командира 11-го армейского корпуса генерала Штрекера, отразили с западного направления все атаки на тракторный завод».

Гонзик взволнованно потер руки.

— Это значит, — сказал он, — что положение темней под Сталинградом безнадежное. Иначе фюрер не раздавал бы маршальские жезлы.

Врач выключил радио, и диктор умолк на полуслове.

— Это будет смертельный удар по германской армии, да я надеюсь, и по тылу, — задумчиво сказал доктор, ероша свои светлые волосы. — А сейчас пойди-ка к Гастону, не стоит оставлять его одного.

В палате горел свет. Гастон не спал и встретил Гонзика улыбкой.

— Нога у меня больше не болит, — радостно объявил он и тыльной стороной руки коснулся лба. — И жар не такой, как вчера.

Гонзик присел на край его постели.

— А не лучше ли тебе было бы без нее? — пошутил он. — Зачем тебе на старости лет две ноги? Ты уже не молод, пора переменить образ жизни. Война не продлится вечно, и тебе не до смерти бродить по свету. Пора завести семью, детей.

Гастон задумчиво улыбнулся.

— У меня есть девушка, — тихо сказал он. — Мы знакомы уже пятнадцать лет. Хотели пожениться, но тут как раз началась война… У нее погибли отец и брат, она одинока, у нее небольшой виноградник под Сен-Назером, и она ждет меня… — он смущенно протер глаза. — Я люблю ее… но море и корабли я любил больше, и она это знала. Вот, если кончится война и я уже буду негоден к морской службе, тогда… может быть…

— Войне скоро конец, — уверил его Гонзик. — В России немцев бьют почем зря. Скоро поедем по домам.

Гастон печально покачал головой.

— Германия слишком сильна, ее не свалит одна проигранная битва. Я не верю, что мы скоро увидим родных. Как это странно: я никогда не жил долго во Франции, всегда меня тянуло в мир. А сейчас я тоскую по родине, как ребенок по матери. Наверно, потому, что в Германии мы, как в тюрьме.

Утром Гастона, как обычно, увезли на перевязку, а оттуда прямо в операционную, где ему ампутировали ногу до половины бедра. В палате он долго не приходил в себя после наркоза, а очнувшись, недоуменно озирался, словно возвратившись из далекого путешествия. Потом он приподнялся на локтях, отбросил одеяло и диким взглядом уставился на обрубок правой ноги, откинулся на спину, закрыл лицо руками и зарыдал.

В тот день Гастон не произнес ни слова; не шевелясь, он лежал на спине, смотрел в потолок, а слезы градом катились у него по щекам.

Тщетно Гонзик старался пробудить в Гастоне интерес к жизни и сломить эту апатию отчаяния.

— Ты столько пережил, столько побродил по свету, столько видел, не можешь же ты вести себя как человек, который сдается без борьбы после первого же удара. У тебя отняли ногу, но зато спасли жизнь. Понимаешь, что ты потерял и что приобрел? Можешь ты к своей беде отнестись так, как будто она произошла с кем-то другим? Например, со мной? Ты же сам сказал, что тебя сейчас тянет домой, как никогда прежде. Ну вот, ты и вернешься во Францию. А вернутся ли на родину те, кто останется здесь, еще неизвестно. Женишься наконец на своей Сюзанне, от которой пятнадцать лет бегал по свету, начнешь разводить виноград… отрезанная нога этому не помеха. Сюзанна тебя любит, а для любви неважно, две ноги у человека или одна. Что ж ты хандришь? Чего трусишь, будто нервная барышня!

Гастон не отвечал на эти упреки. Он упрямо отворачивался и тихо, безутешно плакал.

На другой день к Гонзику пришли товарищи. Когда он объяснил им, что произошло с Гастоном, они сразу притихли.

— Мы сейчас работаем в штольнях, — рассказывал Мирек, вытирая платком слезящиеся глаза. — Пыль и осколки так и летят в глаза. Дали нам отбойные молотки и буры, долбим скалу. Работа неплохая, только сперва мы совсем оглохли от этих молотков, суставы на руках ныли, словно их кто-то вывернул.

Карел молча сидел на постели Гонзика и снисходительно усмехался.

— Отправить бы вас в забой, деточки, — сказал он. — Тогда бы вы узнали, почем фунт лиха.

— А мы работаем на Шанценберге, — сказал Пепик, — сверлим дыры, закладываем взрывчатку, сверху глиняные пыжи, уминаем их длинными палками. Потом приходит подрывной мастер — важный-преважный! — подключает провода и батарею, а мы выходим с красными флажками на улицу — предупреждать людей.

— Я при каждом взрыве думаю: хорошо бы таким же манером на воздух взлетела вся Германия! — фантазировал Мирек. — Эх, ребята, если бы мне сказали, что можно заложить такой заряд, я бы добровольно взялся за это дело и работал как вол.

В палату быстро вошел доктор. Увидя, что у Гонзика гости, он слегка замялся, потом сказал: «Ганс, немедля зайди ко мне», — и снова убежал.

Гонзик торопливо оделся.

— Вы меня подождите, ребята.

Доктор стоял около радиоприемника, глаза его сияли.

— Der Kampf um Stalingrad ist zu Ende[33], — встретил он Гонзика словами диктора, — Паулюс сдался.

В приемнике слышался голос, тихо говоривший что-то по-немецки, но это не был обычный нагловатый тон берлинского диктора. Гонзик выразительно поглядел на доктора.

— Да, — кивнул тот и улыбнулся. — Это Москва.

Они склонились над приемником, потом, радостно улыбаясь, уселись друг против друга в кожаные кресла. Но Гонзику не сиделось, он принялся шагать по комнате, взволнованно потирая руки. Доктор насмешливо следил за ним, потом повторил ему сообщение московского радио. За три месяца зимнего наступления русские разгромили 112 немецких дивизий.. Немцы потеряли 7000 танков, 4000 самолетов, 17 000 орудий, 300 тысяч человек пленными. Поход в Россию обошелся Германии в сто тысяч мертвецов. Гонзик резко остановился около доктора.

— А мы здесь, в Германии, сидим сложа руки и ждем, пока нас освободят! Неужели мы ничего не можем сделать? Помочь тому, чтобы скорей кончилась эта чудовищная война?

Доктор улыбнулся.

— Каждый из нас может чем-нибудь помочь, — сказал он. — Пока наши руки не скованы в буквальном смысле, мы можем сопротивляться. И наносить удары.

— Но как? — беспокойно спросил. Гонзик, ероша свои густые волосы. — И с чего начать?

У входной, двери раздались три коротких звонка. Доктор взглянул на часы, потом на Гонзика, спокойно встал, вышел и переднюю и вернулся с высоким плечистым человеком в поношенном синем пальто. Старый шарф закутывал шею гостя, на ногах были тяжелые сапоги, на голове — засаленная кепка с поломанным козырьком.